Абышка, держа ружье наготове, стал с яра спускаться к воде. И тут он большую нору увидел, на зёв печи похожую. Из большой норы прежний голос слышится.
Старик к норе тихонько подполз, в нору заглянул, — ничего не видно. Незнакомый голос тотчас умолк. Охотник в сторону отполз, стал за норой наблюдать. Снова рёв из норы послышался.
«Наверное, этот мошенник мои силки попортил? Сейчас я с тобой разделаюсь», — охотник Абышка подумал. В нору ружье нацелив, приблизился, громко крикнул:
— Эй, человек ли ты или зверь, выходи, не то стрелять буду!
Снова в норе стало тихо.
— Выходи, ещё раз говорю, сейчас стрелять буду!
Тут из норы показалось что-то черное, мохнатое — медвежонок выполз и вдруг человеческим голосом заговорил:
— Погоди, погоди, охотник, не стреляй. Зачем ты в меня нацелился? Лучше с собой уведи, я тебе пригожусь когда-нибудь.
Старик удивлённый ружьё опустил.
— Раз ты со мной хочешь идти, впереди иди. Я дорогу тебе буду указывать, — охотник Абышка сказал.
Когда старик с медвежонком в шалаш вошли, старуха испугалась, закричала и в темный угол запряталась.
— Не бойся, старуха, — Абышка сказал. — Хотел я его застрелить, а он к нам в сыновья напрашивается, помогать нам в работе хочет. Нам, бездетным, подмогой будет.
Медвежонок повеселел, ласково говорит старухе:
— Не бойтесь, мама, меня. Хоть я медвежью шкуру имею, но от человека родился. Мой отец проклял меня, я в медвежонка превратился. Среди зверей обречен жить. А мне с людьми веселее. Что вы прикажете, всё буду делать.
Старик со старухой согласились его взять в сыновья.
— Живи с нами, дитё! — сказал охотник Абышка.
Лишь вечер настал, медвежонок, словно щенок, заснул у порога. Утром чуть свет он поднялся, что-то сам с собой залепетал, потом говорит старику:
— Ну, отец, пойди, взгляни вокруг шалаша, чёрный туесок там найдёшь. Принеси его сюда.
Абышка из шалаша вышел, кругом пошёл и позади шалаша чёрный туесок нашёл. Никогда не было здесь этого туеска. Старик принёс туесок в шалаш. Медвежонок ему говорит:
— Теперь три раза постучи по туеску, крышку сними и скажи: «Сколько кушаний есть в тебе, всё выкладывай!»
Так и сделал старик. Посреди шалаша вдруг белая скатерть раскинулась, на ней множество кушаний появилось да все такие, каких охотник никогда не пробовал. Разве только молока куриного нет, а вина и кушаний сколько хочешь. Медвежонок старикам говорит:
— Эзе, эзе, родители мои, что вы всё глядите на пищу, за еду не принимаетесь? Теперь, отец, на охоту тебе ходить не придётся, в реку снасти закидывать незачем. Ешьте сколько угодно, еды не убавится, на всю жизнь нам хватит.
Сели старик со старухой по одну сторону скатерти, их приёмный сын — по другую. Пир богатый начался в шалаше.
Сколько ни ели все трое — кушаний не убавилось. Старик со старухой совсем запьянели.
— Пусть твой век долгим будет, приёмный наш сын, — они говорят. — Богатой пищей ты нас угостил. Хоть звериную шкуру имеешь, ум, видно, у тебя человечий, а сердце, видать, добрее человечьего.
До ночи старик со старухой радовались, веселились, так и, не окончив еды, не подымаясь с места, уснули. Утром, проснувшись, опять за еду принялись, снова до вечера пировали.
На третий день пробудились утром, видят — кушаний как ни бывало, черный туесок кружкой плотно закрыт. Старики встревожились.
— Эзе, эзе, мой отец и мать моя, — сказал медвежонок, их успокаивая. — Когда захотите есть, снова откроется туесок. Я среди зверей и птиц вырос, с друзьями мне надо повидаться.
После еды туесок закрывайте, без меня никому туесок не показывайте, едой из него не кормите никого. Три дня меня дома не будет, по земле родного отца моего похожу.
Старик со старухой проводили медвежонка. Вдруг у них на глазах он исчез, — сказать, что он убежал, — звука шагов его старики не слышали, сказать, что он улетел — хлопанья крыльев не слышали. Как в землю провалился.
Вернулись домой старики, снова принялись за еду. Вдосталь насытившись, из шалаша вышли и видят — красавец конь вороной к шалашу скачет. На коне человек незнакомый сидит, такой же сморщенный и седой, как сами охотник и старуха. Едет старик с закрытыми глазами, еле в седле сидит, качается, руками за гриву коня держится. В богатые одежды старик одет. Лицо у него суровое. Конь, словно боясь его уронить, не бежит, а плывет: спина коня не шелохнётся. К шалашу всадник подъехал, остановился, глаза открыл и сказал:
— Ну, теперь может, и живым останусь, а то совсем умирать собрался.