Все было шорохом полно
и сумерками теплыми.
Мы пили темное вино
под яблонями темными.
Была хозяйка чуть пьяна —
«Ну как оно —
вишневое?»
А я-то знал,
зачем она
надела платье новое.
Хотел не знать и пил вино -
ну как так?
Разве можно...
Но подхватило,
повело
упрямо и тревожно.
Я был вниманьем окружен,
едва давал ответы,
а мне она:
* «Вот патефон.
Что заводить?
Вот это!»
Не мы неслись по саду,
нет, —
в себя
втянувши
силой,
из тени
в белый лунный свет
круженье
нас
вносило.
И в том круженье не скользя,
осмысленно и грозно
летели
плечи
и глаза,
и волосы,
и звезды...
Был муж доволен и смущен.
Сидел себе,
помалкивал.
То налегал на рыбу он,
то вилкой
в такт
помахивал.
Потом я,
трезво не вполне,
в саду улечься выдумал.
Была охапка сена мне
хозяевами выдана.
Я лег.
Молчали небеса,
сосредоточась мглисто.
Остановились голоса.
Остановились листья.
На хатах не были слышны
соломенные крыши.
Настолько тихой тишины
я никогда не слышал.
Глубок был сон плодов и трав. .
Вдруг зашуршало сено.
Колени смуглые обняв,
Елена рядом села.
«Что -
мой приход ваш сон прервал?»
и, руки сжав до хруста,
вздохнула:
«Вот и кончен бал.
и как-то пусто,
пусто...
Вам тоже -
вижу по глаз а м ?
Ах, нет?
Я очень рада...
Ну а теперь, пожалуй,
нам
поцеловаться надо?
Не стоит, —
хоть и есть расчет -
все лучшее внезапно.
Счастливый вы.
На пароход
и —
поплывете завтра.
А я в пример любой жене
вся —
верность и смиренье -
из яблок,
посвященных мне.
начну варить варенье.
Уйти?
Да нет.
не хватит сил.
Мой муж хороший,
милый...
Ну хоть бы раз мне изменил,
тогда бы легче было.
Нет,
здесь нс жизнь,
а так...
житье.
Простите —
помешала...»
И платье белое се
меж яблонь прошуршало...
Совсем недавно рассвело,
и было тихо-тихо,
когда я покидал село
Большая Лепетиха.
Я думал, —
как неправы в том
мы,
говоря пристрастно,
что жизнь нс там,
где мы живем,
а в некоем пространстве.
Ворчим на ход житья-бытья,
а не ворчать могли бы.
Что о других?
Да ведь и я
сюда
за жизнью прибыл.
А по услышанным словам -
чего здесь ждать успеха!-
педь жизнь, по ним,
скорое там,
откуда я приехал...
Я шел задумчиво.
и вот,
к Днепру
спустившись
кручами,
взбежал па шумный пароход
по мостику скрипучему.
Народу было,
что людей,
на верхних,
нижних палубах.
Дивчине плачущей своей
махал плечистый парубок.
Кричал ей:
«Брось ты ерунду!»
и пел:
«Не плачь, Маруся, .
служить я в армию иду
и скоро я вернусь!»
Вот пароход пошел,
пошел,
могучий голое пробуя,
а по бортам
окрестных се\
дымки курились добрые.
И всюду
с разною судьбой
любили и служили,
и всюду жизнь была собой,
и всюду
люди жили ..
1955
Я буду сильным,
буду.
Я отведу
беду.
Близкое -
забуду.
В далекое —
войду.
Вот белые телята,
вот избы у ручья...
Держась за вентилятор,
на крыше еду я.
Кричит мне что-то тетя,
За взрывом взрыв гремит.
На бреющем полете
проходит «Месссршмит».
Не поднимаю взгляда.
Лежу,
глаза смежив.
Одно мне в жизни надо, -
чтоб я остался жив...
***
Но вот я, не убитый,
на десять лет иной,
иду с большой обидой
от женщины одной.
Плохое,
злое слово
я слышу, как в бреду,
но чувствую,
что снова
я завтра к ней приду.
Быть может, ждет награда,
а может, и беда.
Одно мне в жизни надо,
чтоб я услышал:
«Да»...
Я буду сильным,
буду.
Отдам себя суду.
Далекое —
забуду.
В близкое —
войду.
Нет,
я годам не сдался,
а победил года.
Я и в живых остался,
я и услышал:
«Да».
Но дам ли я
немнимый
большой отдарок свой
за то, что я — любимый,
за то, что я — живой?!
1955
РАЗДУМЬЯ В ПУТИ
Не раз мне говорили:
«Вьюнош, вьюнош...
Вздыхаешь: «Трудно...»
Будет и трудней.
Положим, ты победу завоюешь,
а что ты дальше
будешь делать с ней?»
Я улыбался: «Тоже мне забота..»
Но вглядывался, пристален и крут,
в людей,
уже добившихся чего-то:
«Идут ли дальше?
Верно ли живут?»
Вот этот начал громко и с душою,
но в юности считал наверняка,
что впереди —
серьезное,
большое.
а то, что сделал, —
это так,
пока...
Но это «так, пока...»
вдруг оказалось
Еершщгою непрошенной в судьбе.
И где задор?
Осталась только зависть
к своим свершеньям.
к бывшему себе.
Другой к большому был, казалось, призван,
за малый срок немалое успев,
и, как ни признан, —
все же был он признан,
и путь вперед
открыл ему успех.
А он, осанясь. что заправский ментор,
с трибун вещает:
«Ваши споры - чушь!
Да и к чему все это?
Есть мой метод!
Любой другой —
советской власти чужд».
Об этом думал я в сибирском доме,
под шубой на скрипучем топчане,
когда о знаменитом агрономе,
о Мальцеве рассказывали мне.
Вокруг него, бывало, только «охи»:
«Затеи брось.
Как люди все, паши...
Ты слушай старших. —
С богом шутки плохи...»
«Ну, -
с богом-то как раз и хороши...»
К нему немало охателей бегало:
Что -
все колдуешь?
Помни -
бог не слеп.
Смотри, Тсреха,
как греха бы не было...»
А он:
«Пусть будет грех —
лишь был бы хлеб!»
«Ну, раз, - случайность!
Зря ты ходишь гордо!» —
был голос предсказателей зловещ.
Но хлеб всходил все пуще
год от году,
а хлеб -
он убедительная вещь.
И Мальцев снова сеял,..
Ну и норов!
Он дело делал.
Был в нем убежден.
И на весы
колеблющихся споров
вагоны хлеба
молча ставил он.
И вот уже о том, как жил,
как маялся,
чего достиг,
стране известно всей.
Во всех газетах
пишут:
«Метод Мальцева»,
и крупно-то, —
куда еще крупней!..
Но как он просто обо всем рассказывал,
негордый сын одной большой семьи,
и разве он кому-нибудь
навязывал
свои решенья,
доводы свои?!
Кидался разве
грозными словами,
беспрекословно слушаться веля?!
«Я так сумел,
а вы смотрите сами...
Она ведь очень разная —
земля...»
Не мог уснуть я.
В щели дома дуло.
Ворочался я вновь на топчане.
И все, что слышал,
все, о чем я думал,
да,
все, казалось,