Когда Сталину донесли о суицидальных настроениях Мандельштама в ссылке, вождь (не желая допустить самоубийства заметной
Напомним о реакции пушкинского царя Бориса на оскорбительную выходку Юродивого: «Оставьте его».
226•СОЛОМОН ВОЛКОВ
литературной фигуры, особенно в преддверии такой важной культурно-политической акции, как широко разрекламированный съезд писателей) распорядился о дальнейшем смягчении наказания. Чтобы побудить литературную Москву заговорить о своей новой милости, Сталин применил однажды уже сработавший весьма удачно прием: он позвонил Пастернаку (как когда-то, после самоубийства Маяковского, Булгакову).
Этот короткий телефонный разговор, состоявшийся в июне 1934 года, оброс еще большим количеством легенд, чем булгаковский. Причина – существенно разнящиеся версии диалога, восходящие к устным рассказам самого Пастернака, видимо, решившего не оставлять дефинитивного письменного свидетельства.
Наиболее точным следует, вероятно, считать пересказ друга Пастернака, обедавшего у поэта, когда в четвертом часу пополудни раздался длительный телефонный звонок; подошедшему к аппарату Пастернаку продиктовали кремлевский номер, по которому он должен соединиться со Сталиным. Когда побледневший Пастернак набрал номер, то услышал:
Говорит Сталин. Вы хлопочете за вашего друга Мандельштама?
Дружбы между нами, собственно, ни-
ШОСТАКОВИЧ И СТАЛИН•227
когда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами (согласно другой версии, Пастернак добавил – «о жизни и смерти») – об этом я всегда мечтал.
– Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с вами посторонние разговоры мне незачем.
Тут Сталин, как и в разговоре с Булгаковым, неожиданно повесил трубку: это был уже отработанный прием. Опешивший, смятенный Пастернак попытался немедленно перезвонить вождю, чтобы объяснить, что от Мандельштама он вовсе не отрекался, так как действительно близким своим другом никогда его не считал… Но тщетно – Сталин к телефону более не подошел.
Как и в случае с Булгаковым, Сталин Пастернака переиграл: добился поставленной цели, при этом сконфузив и озадачив застигнутого врасплох собеседника. Известно, что Пастернак – как и Булгаков – до конца своих дней возвращался к этому загадочному диалогу с вождем, вновь и вновь взвешивая свои реплики. Надежда Мандельштам и Анна Ахматова оценили эти реплики «на крепкую четверку*.
Сам Мандельштам – со слов Пастернака узнавший, что Сталин выпытывал у него, «мастер» ли Мандельштам, посмеивался: «Почему
228 •
СОЛОМОН ВОЛКОВ
ШОСТАКОВИЧ И СТАЛИН
• 229
Сталин так боится «мастерства»? Это у него вроде суеверия. Думает, что мы можем наша-манить…»
Эта зачарованность «шаманством» (присущая, кстати, и реальному, а не пушкинскому царю Борису – Годунов, как известно из исторических источников, окружал себя всякого рода колдунами и знахарями) явно проступает в отношении Сталина к Пастернаку. Сталина, надо думать, «зацепила» строчка из письма к нему Пастернака в связи с самоубийством жены вождя: «Потрясен так, точно был рядом, жил и видел». У Сталина могло возникнуть ощущение мистического присутствия поэта в Кремле во время разыгравшейся там трагедии.
Пастернак, будучи человеком гениальной интуиции, конечно же, ощутил эту установившуюся «поверх барьеров» психологическую связь между вождем и поэтом. И немало постарался, чтобы эту связь укрепить и продолжить. К примеру, в 1935 году Пастернак написал Сталину письмо, в котором открыл, что в своем отношении к вождю повинуется «чему-то тайному, что, помимо всем понятного и всеми разделяемого, привязывает меня к Вам».
Эту же тему поэт развил в стихотворении «Мне по душе строптивый норов…», опубликованном в новогоднем (1936) номере бухарин-
ских «Известий». Там говорилось о живущем «за древней каменной стеной» (то есть в Кремле) «гении поступка» (то есть Сталине), раз-мышлениями о котором «поглощен другой поэт» (то есть Пастернак).
В лучших традициях верноподданнических од эпохи классицизма Пастернак поначалу умаляет себя и превозносит Сталина: поэт в его стихотворении «бесконечно мал», а вождь – «не человек – деянье. Поступок ростом в шар земной». Но в этой внешне традиционной шахматной партии Пастернак позволяет себе смелую заключающую рокировку: в финальных строках его думающий о вожде поэт декларирует, что «верит в знанье друг о друге/Предельно крайних двух начал».
Получается, что в итоге Пастернак предлагал Сталину диалог на равных, основанный все на той же – мифологизированной еще Пушкиным – мистической связи между царем и юродивым. В сущности, он говорил Сталину, что читает его тайные мысли – позволяя в то же время вождю проникать в тайные переживания поэта, как они отражаются в его творчестве.
Согласно Пастернаку, вождь действует, поэт – осмысливает и судит. Понял ли это Сталин? Вероятно. Понравилось ли ему это? Вряд ли. На письме Пастернака к Сталину
230 •соломон волков
ШОСТАКОВИЧ И СТАЛИН
• 231
есть резолюция адресата: «Мой архив. И. Сталин», а эти обращенные к Сталину стихи Пастернака при жизни вождя никогда более не перепечатывались, хотя именно с них стартовал в русской советской литературе бесконечный стихотворный поток славословий вождю.
И дело было не в том, что лично Сталин эти стихи Пастернака не оценил. Очень может быть, что наоборот – оценил, и высоко. Но для целей пропаганды, как ее понимал вождь, они не могли быть использованы. Для этих целей требовались совсем другие стихи и другие поэты. Пастернак на роль «маяка» в этой сугубо утилитарной сфере явно не годился. Поэтому Сталину не могло прийтись по душе то усиленное выдвижение Пастернака на роль «ведущего» поэта, которое развернулось на начавшемся 17 августа 1934 года Первом съезде советских писателей.
Впоследствии он был окрещен разочарованными литераторами «съездом обманутых надежд». Но открылся он в Москве с большой помпой. Сначала три часа «озадачивал» писателей Горький. По настоянию Горького Сталин разрешил с важным докладом о поэзии выступить Бухарину. Пастернак сидел в президиуме съезда и слушал, как искусно и хитроумно возвеличивал его Бухарин, принижая одновременно значение Маяковского, прими-
тивные «агитки» которого, по утверждению докладчика, уже не нужны советской литературе, а нужна ей «поэтическая живопись» а-ля Пастернак.
Когда Бухарин кончил говорить, делегаты устроили ему овацию. Весь зал встал, а испуганный Бухарин, как рассказывают, прошептал Горькому, что эти аплодисменты для него – как смертный приговор. Он-то знал, с каким пристальным вниманием отсутствующий в зале заседаний Сталин наблюдает из-за кулис за мельчайшими подробностями работы съезда.
Теперь известно, что Сталину чуть ли не каждый день ложились на стол спецсообщения секретно-политического отдела НКВД о том, что говорят писатели в кулуарах съезда, каковы их настроения. Прочел он и перехваченную секретной службой анонимную листовку: «обращение группы писателей» к зарубежным гостям съезда, среди которых были Луи Арагон, Андре Мальро, Мартин Андер-сен-Нексе.«… Страна вот уже 17 лет находится в состоянии, абсолютно исключающем какую-либо возможность свободного высказывания, – говорилось в этой листовке. – Мы, русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы душой; как для них
232 •
СОЛОМОН ВОЛКОВ
ШОСТАКОВИЧ И СТАЛИН
• 233
нет выхода из публичного дома, кроме голодной смерти, так и для нас…»
Даже если бы этот отчаянный вопль и дошел до именитых иностранцев, вряд ли они на него бы откликнулись: для них (как и для Сталина с Горьким) съезд был слишком уж значительной антифашистской политической акцией европейского масштаба – что уж там какая-то анонимная листовка. Но советские делегаты злословили вовсю. Вот как, согласно донесению осведомителя, характеризовал съезд Исаак Бабель: «Мы должны демонстрировать миру единодушие литературных сил Союза. А так как все это делается искусственно, из-под палки, то съезд проходит мертво, как царский парад, и этому параду, конечно, никто за границей не верит».