В столкновениях с «каджами» Тамара была на его стороне. Выдвигая Юрия вперед в борьбе с «каджами», ограничивавшими царскую власть, она ловко использовала это положение. Через два с половиной года после ее замужества конфликт принял такие размеры, что Тамара решила: настало время положить конец навязанному браку, потребовать развода. Она нашла полную поддержку в Верховном собрании, давшем согласие на расторжение ее брака с Георгием.
Для Георгия это был не просто развод. Это было удаление с трона и лишение царской власти. «Каджи» дали ему наглядный урок – они приглашали его на трон вовсе не для того, чтобы уступать ему власть, которой они хотели обладать сами. Остроумный ход «каджей» оказался битым, и их ставленник, изменивший своим друзьям, но не захотевший быть послушным орудием Верховного собрания, исчез с политического горизонта Грузии. Юрий, однако, не успокоился на этом и организовал поход для возвращения себе трона, но это его выступление пошло только на пользу Тамаре.
Служилые элементы из военных, среднего и низшего чиновничества, а также духовенства, которые вынуждены были молчать в период господства Верховного собрания, теперь об'единились вокруг Тамары, и реакция оказалась изолированной. Тамара вернулась из предпринятого против Юрия похода победительницей не только над ним, но и над «каджами».
Время сделало свое. Пока одни политические события сменялись другими, общественное мнение страны под влиянием поэмы Руставели складывалось в пользу Сослана и в особенности Тамары. Ee пленение – пребывание у «каджей» – создало ей такую популярность, что ей уже ничего не стоило положить конец господству Верховного собрания. Оно тихо, без потрясений исчезло из жизни Грузии.
Теперь, когда Тамара оказалась одна, она должна была совершить последний шаг, предначертанный ей поэмой – соединиться с живым Тариелем-Сосланом.
Летописи отразили ту радость, которой была охвачена Грузия при браке Тамары и Давида Сослана. Это – показатель того, насколько популярно стало творение Руставели, насколько велика была сила его литературного воздействия среди современников.
Но было бы ошибочно думать, что «каджи» сложили свое оружие даже после того, как вынуждены были признать себя побежденными. Те группы, которые были представлены в Верховном собрании, и не думали отказываться от своих стремлений. У них сидел свой агент при Тамаре – Русудан, и они считали, что в новых формах, но свои интересы они будут защищать и дальше.
Они притворились лойяльными. От старых приемов борьбы надо было отказаться. Они начали применять новую политику. Превознося царскую чету, ни в чем ей не противодействуя и всячески возвеличивая царствование Тамары и Сослана, они снова ловко вклинились в государственную власть и сделались ее частицей, притом весьма влиятельной.
Они сделались теперь самыми рьяными защитниками Тамары и Давида Сослана, и весь огонь своей ненависти направили против Шоты Руставели – главного виновника их поражения.
Шота сделался не только общим любимцем, но и самым близким лицом к Тамаре и Давиду. Они назначили его казначеем, а в те времена богатство государства состояло, главным образом, из земель.
На долю Шоты выпала, в сущности, роль распорядителя земельными ресурсами государства. Через него шла не только раздача земель, но и конфискация их у представителей старой знати и церкви. Естественно, что Шота стал ненавистен последним вдвойне. Против него они и направили свои удары. Они мстили ему, как только могут мстить люди, потерявшие все, что имели.
В поэме содержались сцены, которые были хороши и необходимы в тот период, когда велась напряженная борьба, но теперь, когда она увенчалась победой, многое из написанного сделалось неудобным. Например, сцена, как Тамара уговаривает Давида убить Демну, уже не могла быть приятной прежде всего самим Тамаре и Давиду. За эти-то сцены и ухватились в первую очередь «каджи».
Больше того, каждая сцена из поэмы теперь сделалась средством политической борьбы, и нет сомнения, что сам автор охотно расстался бы со многим из того, что он написал. Но… враги его бережно хранили каждую строчку, которую можно было направить против автора и косвенно против его высоких покровителей.
Конечно, Руставели, создавший свою гениальную поэму, в которой он с огромным искусством соединил мастерство первоклассного художника с остротой политического памфлета, многое мог противопоставить своим противникам. Нет сомнения, что он отвечал им то остроумным застольным спичем (на которые он, повидимому, был великий мастер), то меткими эпиграммами, к сожалению, не дошедшими до нас.
Но горе Руставели, как это ни странно, заключалось в его гениальном произведении. Его поэма завоевывала такое признание среди всех кругов населения, что многие ее места стали мешать благополучию Тамары и Давида, тем более, что враги Руставели искусно ими пользовались.
И Руставели пишет эпилог к своей поэме, где он говорит, что содержанием поэмы послужило чужеземное сказание, которое он только переложил на стихи для прославления Давида. Эпилог этот в том виде, в каком он был написан, должен был отвести всякие нападки от Руставели.
При всех других условиях эпилог должен был положить конец борьбе вокруг поэмы. Но враги не складывали оружия, и эпилогу, убеждавшему в иранском происхождении поэмы, они противопоставили слишком яркое описание той сцены, где Нестан-Дареджан уговаривает Тариеля убить ее жениха. Это было наиболее уязвимое место, при помощи которого противники Шоты наносили удар Тамаре. Его они бережно хранили и усиленно раздували. Тариель-Давид, как мы помним, был не так повинен, хотя и являлся физическим убийцей. Он только выполнял волю той, которую любил и которая его послала на это убийство. Убедившись, что его версия: поэма – иранское сказание, – не смогла закрыть уста врагам, Шота вновь прибегает к помощи своей лиры и пишет вступление к поэме, показательное во многих отношениях.
Оно является само по себе самостоятельным произведением, правда, небольшим, всего из тридцати с лишним строф, – своего рода одой, воспевающей Тамару. Но надо думать, что и вступительные строфы подверглись той же участи искажений и вышли из под пера Шоты не в том виде, вернее, не в том об'еме, в каком дошли до нас. Эти немногие строфы имеют огромную ценность: устами самого автора они подводят итог всей борьбе, которую вел Шота и которая теперь для него приходила к концу. И он ясно видел этот конец, столь неожиданный и, главное, столь незаслуженный им.
Во Вступлении Шота призывает всех послушать, как он будет воспевать кровавыми слезами Тамару, свою повелительницу. Дальше он снова говорит, что сюжет поэмы заимствовал из иранского сказания, переведенного на грузинский язык, и он лишь переложил его на стихи.
Но вот в двадцатой строфе Шота бросает вызов «квеламан» – всем: «Знайте, – обращается он ко всем, – я хвалю ту, которую я хвалил и раньше. Это я считаю для себя великой славой, и я не опозорил себя этой хвалой». Ясно чувствуется, кому отвечает поэт и о каком позоре говорит. Он обращается к тем, кто так яростно вел против него борьбу, целясь в первую очередь в Тамару.
В следующих стихах видно, что Шота не стал бы отвечать им, если бы их нападки не имели уже тяжелых для него результатов. От него стала отступаться сама Тамара, что действует на него наиболее удручающе. Здесь Шота и говорит: «Она моя жизнь, безжалостная как зверь».
Ясно, что Тамара решила отдалиться от Руставели, чтобы хоть этим путем положить конец непрекращавшейся вокруг поэмы борьбе. Ей нужен был этот ход, чтобы очиститься от всяких нападок. Трудно думать, что Тамара, при ее уме и дальновидности, могла не понимать, что отдаление Шоты означает принесение его в жертву врагам. Никто, конечно, не решался прямо нападать на нее; наоборот, с ханжеским видом оскорбленных верноподданных они поносили Руставели: как мог он написать про царицу то, что содержалось в поэме. Отказываясь от Шоты, Тамара могла надеяться, что ее враги оставят его в покое.