– Что за допрос с пристрастием, старина Жерве? – усмехнулся Столыпин. – Мы же не в Третьем отделении!
– Э, нет! – смеясь, воскликнул Жерве. – Тут же обычный интерес, sans aucune arrière-pensée! (без всякой задней мысли, франц.). Ты меня с ними не равняй!
– А ты не веди себя, как они, – беззлобно сказал Монго, – и не буду.
– А кто знает, как ведут себя в самом деле агенты Третьего отделения? – прищурившись, спросил Жерве. – В Петербурге только и разговоров, что про них, а на деле никому ничего толком не известно. Поговаривают, даже Пушкин у них на попечительстве…
– Я тоже такое слышал! – вставил Долгоруков, оторвавшись от созерцания шахматных фигур.
Гагарин поморщился:
– Давайте не станем высказывать эти нелепые домыслы в адрес Александра Сергеевича? Мы с ним, может быть, и не друзья, но относимся друг к другу с большим уважением.
– Как пожелаешь, – легко сдался Жерве.
Долгоруков за столом многозначительно хмыкнул, но ничего не сказал и вернулся к шахматам.
Тут снаружи послышался стук копыт и скрип колес старого экипажа.
– Неужто прибыл наш корнет? – с улыбкой сказал Гагарин, оборачиваясь на звук.
Сердце в груди Уварова застучало чаще. Для него приезд Лермонтова был облегчением и одновременно испытанием: одно дело – письма, когда ты можешь подолгу обдумывать каждое слово, прежде чем его записать; совсем другое – живое общение, когда реагировать на сказанное собеседником надо тотчас.
«Почему, когда речь заходит о Мишеле, я так боюсь ударить в грязь лицом? – со стыдом подумал Петр Алексеевич. – Почему меня настолько волнует его обо мне мнение?»
– И верно, он, – подтвердил Жерве, глядя в окно.
– Пойду, встречу, – сказал Гагарин и направился к дверям.
– А где же домоправитель и другие слуги? – тихо спросил Уваров у Монго.
– В такие вечера князь обычно отправляет всех во флигель для прислуги. Чем меньше посторонних ушей, тем лучше.
Петр Алексеевич медленно кивнул. Он пока не очень понимал, что такого особенного в этих вечерних посиделках. Единственное, что смущало – упоминание о Третьем отделении и о Пушкине как возможном агенте этого отделения… но и только.
«Хотя царь, если верить рассказам, даже в таких невинных посиделках может усмотреть опасность для престола…»
– А вот и все вы, – сказал Лермонтов, входя в комнату. – Думал, что соскучился по вашим физиономиям, но нет – одного взгляда достаточно, чтобы вспомнить, отчего я от вас уехал в глухомань следом за любимой бабушкой!
Мишель не сильно изменился с той поры, как Петр Алексеевич видел его в последний раз – разве что стал немного бледней да худей, что, в общем-то, вполне объяснялось тяготами службы и переживаниями за любимую бабушку.
– Михаил Юрьевич, да вы, как я погляжу, в Тарханах вообще одичали! – громко хохотнул Жерве.
– Бонжур, старина, – произнес Лермонтов, подходя к острослову.
– Бонжур-бонжур, – хмыкнул тот.
Они пожали друг другу руки, после чего Мишель посмотрел на Уварова и сказал:
– Любезный Петр, я вижу, Монго все-таки убедил тебя приехать? Отрадно, отрадно… Без тебя компания была бы неполной!
– Она, увы, и так неполна, – со вздохом сказал Гагарин, входя в комнату. – Сосед твой, Святослав, как я понимаю, тоже не приедет?
– Нет, он в Царском Селе, – покачал головой Мишель. – Его ведь от службы не освобождали.
– А кто таков, этот Святослав? – наклонившись к уху Монго, поинтересовался Уваров.
– Раевский, прекрасный литератор и верный товарищ Мишеля. Он помог ему пристроить «Маскарад» в журнал «Молва»: номер с пьесой должен выйти ближе к декабрю.
– Что же, – снова заговорил Гагарин, – давай, рассказывай, чего у вас там в Тарханах делается?
– Деревня тем от города и отличается, мой друг, что там делается все полезное, но притом совершенно ничего интересного, – усмехнулся Лермонтов. – И хоть муза в те края залетала не так часто, как мне бы того хотелось, пару раз я весьма удачно ловил ее за хвост… А где, кстати, мой саквояж?
– Ты же внизу его оставил, – напомнил князь. – Что-то забыл в нем?
– Блокнот, – ответил Мишель. – Хотел прочесть…
– Давайте схожу? – вызвался Уваров и уже двинулся к двери, когда Лермонтов остановил его:
– Не надо, мой друг. Это из свежих, я помню его, в общем-то, наизусть…
Он закатил глаза, будто ища текст на потолке, а затем прочел по памяти:
Великий муж, здесь нет награды,
Достойной доблести твоей!
Ее на небе сыщут взгляды
И не найдут среди людей.
Но беспристрастное преданье