Твой славный подвиг сохранит,
И, услыхав твое названье,
Твой сын душою закипит.
Свершит блистательную тризну
Потомок поздний над тобой
И с непритворною слезой
Промолвит: «Он любил Отчизну!»
Воцарилась тишина. Все молчали, но Уварову казалось, эхо лермонтовских слов по-прежнему наполняет комнату.
«Кажется, я начинаю понимать, отчего сюда так опасаются звать посторонних, – подумал Петр Алексеевич про себя. – Подобные стихи Николаю бы вряд ли понравились…»
– Ну? – кашлянув в кулак, спросил Мишель. – Что молчите, судьи?
– Это же про Чаадаева? – уточнил Гагарин.
– Почему же про Чаадаева? – не понял Жерве.
– Ну а про кого еще? «Философическое письмо» помнишь?
– Помню, конечно, как забудешь? Петр Яковлевич сам читал его в наш прошлый сбор…
«Чаадаев был здесь?» – еще больше удивился Уваров.
– Ну вот! – сказал Гагарин. – А осенью это «письмо» должны напечатать в «Телескопе».
– Смело, – отметил Жерве. – Так что же, твой стих про Чаадаева, Мишель?
– А я промолчу, – хмыкнул Лермонтов. – Тем интересней будет…
– Ловко, – неожиданно даже для себя самого сказал Уваров.
Лермонтов посмотрел на него с интересом.
– Что ты имеешь в виду, мой друг?
– Не говоря, кому посвящен стих, ты даришь читателю не только само свое творение, но и пищу для размышлений и споров, – тщательно подбирая слова, ответил Уваров. – Каждый поймет так, как хочет. И как сможет.
– А я в тебе не ошибся, Петр, – улыбнулся Мишель. – Ты слышал что-нибудь прежде о «Философическом письме»?
– О письме – нет, но о его авторе – немало.
– Что же, например? – заинтересовался Жерве.
– Ну… – протянул Уваров.
Он засомневался, и Лермонтов, видя это, мягко сказал:
– В нашем кружке, Петр, ты можешь говорить, что думаешь, не пытаясь кому-то угодить. Для этого мы здесь и собираемся – чтобы обсуждать то, что нас по-настоящему волнует.
Уваров медленно кивнул и, скользнув взглядом по Лермонтову, Гагарину, Жерве и Долгорукову, которые выжидающе смотрели на него, произнес:
– Про Чаадаева говорят, что он – бунтарь-философ, резко несогласный с текущим положением дел в высшем свете. Не знаю, известно ли о Чаадаеве царю, но, полагаю, что нет, иначе, вероятно, им бы давно занялись.
– После публикации письма в «Телескопе» займутся непременно, – заметил Долгоруков.
Лермонтов с неодобрением посмотрел в его сторону и, снова повернувшись к Уварову, сказал:
– Удивительно верные выводы, Петр, учитывая, что письмо ты не читал. Там буквально каждая строка сквозит раздражением, связанным с праздной жизнью общества.
– А ты сам-то что думаешь об этом письме? – спросил Долгоруков.
Уже не впервой Уварову показалось, что он говорит с некой издевкой, будто все происходящее кажется ему не серьезным и важным, а смешным.
– Я думаю, что метать бисер перед свиньями без толку, – холодно произнес Лермонтов, пронзая Долгорукова взглядом. – Но полагаю, Чаадаеву настолько надоело общество, которое ведет себя, как стадо, поэтому он и выплеснул всего себя в письме.
– В который раз удивляюсь тебе, Мишель, – покачал головой Долгоруков. – Общество, которое терпеливо выносит тебя и даже тобой восхищается, ты беззастенчиво именуешь «свиньями» и «стадом».
– О, а вот и моя совесть подоспела! – прищурившись, воскликнул Лермонтов. – С чего ты взял, Петр, что должен из чувства благодарности умалчивать правду? Если ты живешь по подобным принципам, то мне тебя жаль.
Долгоруков скривился и, одарив Лермонтова неприязненным взором, произнес:
– Ты что же, называешь меня лицемером, корнет?
– Ну, по-твоему, получается, что лицемер – это я.
– Да будет вам, – вклинился в разговор Гагарин. – Что вы так сцепились?
– Потому что Михаил Юрьевич отчего-то считает себя великим обличителем пороков общества, – процедил Долгоруков, – но при этом отчего-то продолжает в этом обществе находиться.
– Как же ты однобоко судишь обо всем, Петр, поражаюсь тебе! – воскликнул Лермонтов. – Да разве можно делать выводы об обществе, существуя вне его? Только лишь проводя время с этими людьми, в высшем свете, ты понимаешь, сколь велико их стадное стремление во всем потакать пастуху в короне!
– И царь у тебя уже – пастух? – прошипел Долгоруков. – И это говорит наследник Столыпиных!
– Вот в том между нами и разница, – заявил Мишель холодно. – Тебе и другим, тебе подобным, все равно, совершил ли Николай что-то мудрое или откровенную глупость – вы поддержите его, как верное стадо, а он и рад слушать ваш стройный хор подпевал…