– Прости меня, прости меня, милый Святослав… – бормотал поэт еле слышно.
Завидев гостей, Раевский торопливо поприветствовал их сдержанной улыбкой и представил женщин, сидевших рядом с ним. Это оказались его мать Дарья Ивановна и сестра Аня. Монго и Уваров поздоровались и тоже назвали свои имена.
Лермонтов, наконец, выпустив друга из объятий, поднялся и с робкой улыбкой сказал:
– Меня вы, безусловно, помните…
– Помним, Мишенька, – тихо сказала мама Раевского.
Лермонтов посмотрел на нее глазами, полными слез, и тихо сказал:
– И вы меня простите, Дарья Ивановна…
– Прекращай, Мишенька, – поморщилась старушка. – Единственное, о чем тебя прошу – не впутывай больше Славочку в эти истории…
– Маменька! – залившись краской, воскликнул Раевский. – Мишель никуда меня не впутывал, оставьте это! У меня, в конце концов, своя голова на плечах имеется!
– Ну-ну… – произнесла Дарья Ивановна, загадочно улыбаясь.
Мать с сестрой не задержались надолго – видимо, решив не смущать молодых людей, они покинули квартиру полчаса спустя после приезда Лермонтова и его друзей. Едва дверь за Дарьей Ивановной и Аней закрылась, Мишель сказал:
– Поедем в Павловск к цыганам, милый друг?
– Звучит заманчиво, – признался Раевский. – Сложно вспомнить, когда я гостил у них в последний раз…
– Да буквально за месяц до нашего ареста ездили, – пожал плечами Лермонтов.
– Ну, так сколько уже воды утекло? Два года с лишним минуло…
– И вправду… – пробормотал Лермонтов.
Он крепко задумался о чем-то, и Раевский, видя это, коснулся руки друга.
– Что тебя гложет, Мишель? – спросил Святослав.
– Да до сих пор не могу себе простить того, что с тобою сделали из-за меня… – нехотя признался Лермонтов.
Глаза его снова заблестели, и он отвернулся, не желая, чтобы другие обратили на это внимание.
– Из-за тебя? – ухмыльнулся Раевский. – Да нет, тут не твоя вина и не моя, что они настолько боятся любого порицания… Им только лесть подавай. Об этом ты и сказал, то есть по больному ударил, вот они и решили нас хорошенько проучить, чтобы не повадно было…
– Ты меня не верно понял, – с улыбкой сказал Лермонтов. – Я совершенно не жалею о том, что написал тот стих. Я жалею лишь о том, что, кроме меня, пострадал еще кто-то.
– За правое дело пострадать не зазорно. Поэтому – забудь. Куда ты там меня звал, к цыганам? – Раевский хлопнул себя ладонями по бедрам и резко встал с кровати. – Ну-с, в путь, друзья?
Дорога в Павловск прошла в оживленной беседе. Больше всех говорили, конечно же, Лермонтов и Раевский – обоим безумно хотелось обсудить все то, что они во время разлуки боялись доверять бумаге. Уваров видел, что страх, который сковывал Мишеля до встречи, испарился, точно папиросный дым; поэт снова был остроумен и весел, возможно, даже более чем раньше. И Петр Алексеевич прекрасно понимал друга – ведь чуть более года назад сам был точнехонько на его месте.
– А, кстати, рисование, – сказал Раевский. – Продолжаешь? Или забросил?
– Продолжаю, да еще как!.. Привез с Кавказа несколько картин, написанных маслом, они сейчас у бабушки, заедешь как-нибудь в гости – обязательно покажу… Горы очень вдохновляют, знаешь ли.
Уваров, заслышав это, улыбнулся:
– А прежде ты, помнится, считал, что рисование – это ремесло, а не творчество, и потому вдохновения не требует.
– Признаю, был неправ, – сказал Лермонтов. – И то, и другое – все-таки творчество, только разного назначения. Ежели словом можно ранить и даже убить, то картины не имеют такой губительной силы – они, скорей, являются отпечатком времени, художественной летописью времени, в котором они были нарисованы.
У цыган Мишель и компания пробыли до глубокой ночи – пили, наслаждались атмосферой нескончаемого праздника, царящей здесь, и с удовольствием слушали любимые песни Лермонтова. Из-за вина, табачного дыма и шума, который окружал их весь вечер, Уваров почти не запомнил слов, но одна строчка надолго запала ему в душу.
«А ты слышишь ли, милый друг, понимаешь ли…»
Мишелю эта песня нравилась больше прочих, однако, слушая ее, он отчего-то не веселился, а, напротив, грустил, тихо подпевая цыганам. Уваров, видя это, ломал голову, силясь понять, что тому причиной, но так и не смог: настоящее, как казалось Петру Алексеевичу, не сулило Лермонтову и его товарищам никаких проблем – царь в итоге простил и самого поэта, и его друга, Раевского, ссылки обоих завершились возвращением в Петербург, и дела против друзей Бенкендорфом были закрыты…