Мой палец скользил вниз до тех пор, пока не уткнулся в табличку с 1509 годом.
«Джордж Лермонт» – значилось рядом с датой.
– А вот и он. Тогда его назначили настоятелем.
– И сколько он тут… настоял?
– Двадцать два года. Видишь, в 1531 году приором назначили другого – Александра… Дунбара, – прочел я.
Слева от панели со списком находилась картина, ничуть не уступавшая в яркости витражам под потолком: выполненная в духе абстракционизма, она изображала корабль с молящимися монахами на борту. Мы обошли экспозицию кругом. На большинстве панелей висели таблички с короткими текстами, посвященными жизни в аббатстве, и фотографии, иллюстрирующие эти тексты. На всех снимках монахи были облачены в классические белые одежды – отличительную черту бенедиктинцев.
Мы успели вдоволь налюбоваться экспозицией, когда дверь – та самая, что находилась под витражами – распахнулась, и внутрь зала один за другим стали входить обитатели аббатства. Впрочем, надолго они не задерживались: одарив нас удивленными взглядами, они с легкими улыбками на лицах тут же отправлялись в следующий зал. Вскоре мы снова остались возле экспозиции вдвоем.
– Что это было? – спросил Чиж.
– Полагаю, служба кончилась, и они возвращаются в свои кельи… или идут на ужин. Судя по времени, это вполне может быть ужин.
– Пойдем на улицу? – предложил Вадим.
– Зачем?
– Пить охота, а вода в кофре осталась.
– Ну, пойдем.
На парковке нас ждал сюрприз: один из монахов, лысоватый, в белой рясе и очках с круглыми стеклами, с интересом рассматривал мой «Бонневиль».
– Добрый вечер! – поприветствовал я его.
Обитатель аббатства от неожиданности вздрогнул и, повернувшись к нам, воскликнул:
– Добрый вечер, господа! Это же ваши мотоциклы?
– Да, наши, – кивнул я.
Мы подошли к «Бонневилю».
– У меня в молодости тоже был «Бонневиль», – сказал монах. – Обожал его. Но новый мне нравится даже больше. Изумительная машина.
– Согласен, прекрасная.
Еще раз погладив взглядом мой байк, монах повернулся ко мне и сказал:
– Простите, что не представился сразу…. залюбовался. Меня зовут брат Паскаль. Я, как вы понимаете, живу и тружусь в аббатстве Плискарден вместе с другими последователями Святого Бенедикта. А вы, господа, судя по акценту, приехали издалека?
– Из России. Меня зовут Максим, а это – Вадим.
– Очень приятно, Максим, Вадим…
– Мы путешествуем по шотландским местам рода Лермонтов, вот и к вам заехали.
– В самом деле? – обрадовался монах. – Лермонты? Я большой поклонник русского поэта Лермонтова!
Тут уж настал мой черед удивляться. Бабушка Одри, теперь вот – брат Паскаль… Мне начинало казаться, что в Шотландии каждый второй знаком с творчеством Михаила Юрьевича.
– А что из Лермонтова вам больше всего нравится?
– Вы будете смеяться, но это – «Демон», – сообщил брат Паскаль.
Я не сдержался – улыбнулся.
– Серьезно?
– Да, совершенно! Это иронично, я понимаю, но только на первый взгляд! Главный герой Лермонтова – демон, физически неспособный жить в мире людей. Он изнывает от одиночества, но до встречи с Тамарой не испытывает ничего, кроме презрения. Потом же, обуянный страстью, демон убивает свою любовь и ее мужа и вновь остается один. Этот мир для него не создан… в отличие от людей, которые тут живут. Бог дал людям великий дар – любить друг друга, и Лермонтов, как мне кажется, хотел обратить внимание именно на этот аспект.
– А вам не кажется, брат Паскаль, что при этом самого себя он как раз отождествлял с демоном? – спросил я. – Неспособность любить по-настоящему – это же было в Лермонтове, он пробовал любить – и разочаровывался. И пусть это не приводило к чьей-то смерти, но умирала сама любовь…
– Да, наверное, вы правы, – помедлив, произнес бенедиктинец. – Вспоминаю «Нищего», где бедняку вместо милостыни вложили в руку камень… Камень тут тоже, как символ безответной, невозможной любви…
– Да-да! – закивал я. – По мне, так это вполне укладывается в образ Лермонтова-фаталиста…
– Большинство людей – фаталисты, – усмехнулся брат Паскаль.
– Разве? – удивился я.
– Ну, вы ведь, полагаю, не раз слышали выражения в духе «на все воля Божья»? – с улыбкой заметил мой собеседник. – Смирение с тем, что все предопределено Всевышним – это ли не есть фатализм?
Тут настал мой черед крепко задуматься.
– Мне кажется, Лермонтов просто любил испытывать судьбу, будто бы заигрывать с ней, – сказал брат Паскаль. – Любая дуэль для него была подлинной проверкой мироздания – сейчас ли оно оборвет его жизненный путь или же позволит пожить еще?