– Да. И он не свободен.
– Понял. Красиво расписала! А надежда – что она для тебя?
– Ну, вот как раз надежда на то, что однажды ты сможешь принять все свои достоинства и недостатки и жить свободно. Мне раньше всегда американцы смешными казались с этими их призывами «полюбить себя», но на самом деле они ведь правы. Не полюбив себя, невозможно полюбить кого-то другого. Ты себе не даешь спуску, не прощаешь какие-то изъяны, как же ты тогда сможешь их простить иному человеку? Поэтому я очень надеюсь, что однажды обрету покой, и когда это случится, я сделаю лучшую живопись на свете. Я хочу всего лишь, чтобы были силы трудиться, писать и иметь достаточно финансов, чтобы помогать детям и не отвлекаться от творчества. Вот такой нехитрый виш-лист. И, я надеюсь, что на каком-то этапе пути я эти желания воплощу в жизнь.
Портрет получился чудесный. Любуясь им, я в очередной раз поразился, сколь многое настоящий талант может сделать с помощью одного-единственного уголька и чистого листа бумаги.
– Спасибо, Жень, – сказал я. – Классно вышло.
– Рада, что тебе так понравилось, – улыбнулась художница. – Но я еще пройдусь по нему свежим взглядом через пару дней и вышлю тебе почтой – на мотоцикле ты его все равно не увезешь…
На том мы и распрощались до вечера.
И вот – море, лодка, шум мотора и тихое пение Томаса.
«Романтика…»
Несмотря на то, что расстояние до острова изначально показалось мне небольшим, путь по воде занял у нас не меньше получаса. Видимо, всему виной был ветер, упрямо не желающий оставлять нас в покое.
– Надо затянуть лодку на берег, – сказал Бивитт, когда мы наконец достигли суши. – Чтобы в море не унесло. Вы ведь не хотите обратно вплавь?
Вопрос был риторическим. Ухватив лодку за нос, мы потащили ее по гальке за ближайший валун, коих на берегу имелось в избытке.
– Хорош, – сказал Томас. – Пусть тут остается.
Он подошел к мотору и заботливо убрал с лопастей водоросли.
– Однажды уже заклинил и подгорел, – пожаловался он. – Хватает тут у берега всякой мути…
Разобравшись с лодкой, мы устремились вглубь острова через куцую лесополосу. Вскоре впереди показалась бледно-молочная ограда, за которой находились зеленеющий луг и вдалеке одноэтажный дом с покатой крышей и прямоугольной печной трубой. Перед обедом прошел дождь, и до сих пор пахло озоном; солнце не торопилось вылезать из-за уютных туч, было свежо и нежарко.
– Перелезайте, – сказал Томас. – До ворот топать далеко.
И первым перемахнул через ограду. Мы с Чижом последовали за ним, утопая по щиколотку в травяном ковре.
– Это мой дом. – Бивитт указал на здание с трубой. – А вон там – гостевой домик.
Только сейчас мы увидели, что за жилищем переводчика прячется небольшой флигелек. Стены его были сложены из черного камня, а крышу украшала рыжая черепица. В торце гостевого дома рос обширный кустарник, частично скрывающий здание от посторонних глаз. Обогнув его, мы подошли к черной, точно смолой выкрашенной, двери со стеклянными вставками, через которые видна была нехитрая обстановка: слева от входа – кровать, укрытая бордовым пледом, у стенки напротив входа – диван, на котором лежала гитара. В самом углу дремала старая печка-буржуйка с кривой трубой, уходящей в потолок. Был еще журнальный столик, на котором стояли небольшой фарфоровый чайник, сахарница, кружки и вазочка с печеньем и прочими сладостями; ближе к дивану на подставке белел планшет.
– Ну а когда гостей нет, я тут работаю, – добавил Томас. – Чтобы домашние не мешали.
Он распахнул дверь и пригласил нас внутрь.
– Мама, как видите, подготовилась к вашему приезду, – сказал Бивитт, когда мы с Чижом уже сидели на кровати. – Угощайтесь!
Вскоре чай был разлит по кружкам, и Томас, проведя рукой по непослушным кучерявым волосам, сказал:
– Итак, перво-наперво хотел бы спросить, как тебе перевод «1831 июня 11 дня»?
– Очень здорово, – заметил я. – Для меня вообще, конечно, удивительно, что вы так тонко прочувствовали эту поэму.
– Почему удивительно?
– Потому что мне всегда казалось, что нужно быть носителем языка, чтобы полностью улавливать смысл.
– С одной стороны, ты прав, – медленно произнес Бивитт. – Есть какие-то особенные нюансы у каждого народа, которые, так или иначе, влияют на язык. Но, с другой, я разделяю мнение, что все общества имеют схожие черты в своем развитии, поэтому любой менталитет можно понять – надо только проявлять заинтересованность, изучать страну, с языком которой ты работаешь. Чем больше ты знаешь о стране автора, тем проще тебе будет понять, что он хотел сказать.
– Очень похоже на суждения западников, – признался я. – Белинский и другие…