Уваров посмотрел на друга сквозь клубы дыма. Табак у Монго в папиросе был ароматный, с цитрусовой ноткой, явно привозной, но тогда Петра Алексеевича запахи волновали едва ли.
– Куда же ты планируешь отправиться? – спросил он у старого знакомца.
Столыпин покосился в его сторону, потом сказал с улыбкой и как будто чуть виновато:
– Всегда мечтал пожить в Париже. Пожалуй, сейчас самое время отправиться туда.
– Чем же тебе так не люб Петербург? – деланно удивился Трубецкой.
– Как будто ты сам не знаешь, – прищурившись, спросил Монго. – Как будто вы оба не чувствуете пустоту этих улиц… не чувствуете, что они стали для нас чужими, даже самые знакомые? Я гостил вчера у Елизаветы Алексеевны… как она сдала, боже мой… и вот мы с ней говорили о Мишеле, и мне в какой-то момент показалось, что трагедия случилась с ним давным-давно, будто бы в прошлой моей жизни… а ведь прошло чуть более полугода!..
Он распалялся прямо на глазах, и Уваров наблюдал за этой метаморфозой с замиранием сердца – ведь все, высказанное Столыпиным, практически совпадало с тем, что испытывал сам Петр Алексеевич. Не раз и не два он искал на улицах Петербурга хотя бы призрак той магии, которая здесь обитала при жизни Лермонтова, и не находил. Казалось, волшебство ушло вслед за творцом, оставшись лишь в его прозе и поэзии, которую после смерти Мишеля, кажется, читали и любили еще больше, чем прежде.
– Ты хотя бы не стоял рядом с ним, распростертым на земле, и не смотрел, как струи дождя смывают в грязь кровь с его сорочки, – с горестной усмешкой сказал Трубецкой. – Ах, как же я хотел в тот миг наброситься на этого Мартынова – за то, что выстрелил, негодяй, да так точно, так убийственно!.. Тут, в Петербурге, многие любят сравнивать дуэли Пушкина с Дантесом и эту, но между ними – пропасть! Дантес никогда не был дружен с Александром Сергеевичем, тогда как Лермонтов с Мартыновым были старые знакомцы!
– Мне казалось, всего ближе – дуэль с де Барантом, там тоже русский и француз, тоже из-за дамы, но без кровавого финала, – заметил Монго.
– И я с тобой согласен, милый друг, – кивнул Трубецкой.
– О чем мы вообще? – вдруг спросил Уваров.
Две пары глаз тут же недоуменно уставились на него.
– Так ли важно, что думают другие люди, с чем сравнивают последнюю дуэль Мишеля? – продолжил Петр Алексеевич, хмуро посмотрев сначала на одного, потом на другого. – Главное, что два ярчайших поэта убиты с разницей в четыре года, и второй из покойных гениев – наш с вами друг и единомышленник.
– Ты прав, мон шер, – кивнул Столыпин. – В сравнениях нет никакого смысла.
Уваров повернулся к Трубецкому, который равнодушно рассматривал содержимое своей чашки.
– Лев Пушкин не рассказал мне подробностей… как я понял, он уехал из Пятигорска, едва закончился его допрос.
– Да, это так, – кивнул Сергей. – Пушкина и меня быстро отпустили, а Глебова, Васильчикова и Мартынова взяли под стражу. К чести всех перечисленных, докладывать, что я был секундантом на дуэли, никто не стал, иначе это крайне усложнило бы мою участь; вместо меня под арест отправился Саша. Впрочем, интересно тут другое: буквально на следующий день после убийства Лермонтова Пятигорск наводнили жандармы. Казалось, они повсюду – вынюхивают, допрашивают, следят… Сначала мне почудилось, будто царь настолько дорожил Мишелем, что решил расследовать его смерть… Однако вскоре мы поняли, что главная цель всего этого действа – создать видимость расследования, а факты записать так, как угодно будет Бенкендорфу и царю.
Уваров нахмурился.
– Что ты имеешь в виду?
– В официальном рапорте нет ни слова о том, что Мишель, которому надлежало стрелять первым, отправил пулю в небо, сказав, что целить в Мартынова не станет. Умалчивание сего обстоятельства в корне меняет представление о случившемся: у человека стороннего, не знакомого с тем и другим участником дуэли, может сложиться ложное впечатление, что Мартынов защищал свою жизнь, но на самом деле ей ничего не угрожало. Напротив – после выстрела Лермонтова в небо стало понятно, что он не хочет смерти старому товарищу. Однако же, к сожалению для нашего любимого поручика, старый «товарищ» желал смерти ему.
Ненадолго наступившую тишину нарушал только шум ветра за окном. Уваров, рассеянно глядя перед собой, вытащил из ящика папиросу и закурил. Рассказанное Трубецким лишь подтверждало догадки Льва Пушкина и самого Петра Алексеевича – царь имел к дуэли Лермонтова с Мартыновым самое непосредственное отношение.
«И, если Мартынова в итоге оправдают, это будет последним доказательством сговора против поэта…»
– А все же наш царь – трусливый подлец, – вдруг сказал Уваров.