— У тебя есть в репертуаре что-нибудь патриотическое?
— Да! Кантата о крушении статуи Свободы.
— Это не нужно: ветераны не поймут. А, скажем, о героизме солдат и матросов?
— Ну конечно: "Злые трезвые матросы затащили в винный погреб экстремистку Коллонтай"…
— Черт с ним, на месте разберемся…
И я поехал в Вязьму. Через четыре часа зашел в родительскую квартиру. Отец удивился:
— С чего это вдруг?
— Тебя поздравить приехал, — говорю. — С днем советской армии.
— Не издевайся над геморроем моего прошлого, — нахмурился папа. — Лучше расскажи, как дела.
А дела обстояли кисло: уже месяц как я сидел без работы, проедая последние гастрольные деньги. Разумеется, Валечка мне в этом активно помогал. В том смысле, что — пропить. Сообщил отцу про Малиновского.
— Я слышал, что готовится ветеранский шабаш. — Батюшка был категоричен. — Там будет ветеран НКВД Лепота. Стукач с большой буквы. Так что выступай без политических деклараций, а то я тебя знаю.
Я пообещал. В назначенное время пришел в клуб. Малиновский встретил меня широкой улыбкой трезвого неврастеника. Он напоминал проснувшегося от страха суслика. Но при этом пытался изобразить светского льва. Его густая грива была выкрашена в черный цвет. Вообще-то, от природы он был рыжим, но свое естество предал давным-давно. На лацкане его синего пиджака алела гвоздика — спутница тревог. А причина для беспокойства была очевидной: секретарь горкома отказался от увеселительных мероприятий.
— Он какую-то древнюю бабку обнял в доме престарелых, — объяснил директор клуба. — И вот теперь запаршивел. Подцепил чесотку или что-то вроде этого. Я считаю: это — осознанная диверсия.
— Несомненно, — отвечаю. — Чесоточный секретарь — враг народа по определению.
— Ты меня не понял: я про бабку говорю! — И тут же предупредил: — Только не надо антисоветщины. Я понимаю, семидесятую статью отменили, но мало ли. Слышал стишок: "не до оргазма крановщице — на стройке может все случиться"? Мудро замечено.
В клубном фойе кучковались пенсионеры. Многие из них надели ради такого случая юбилейные и фронтовые награды. Ветераны активно говорили о политике. Иногда робко хихикали над анекдотами. Я подошел к ним, поздравил.
— Что нам ваши поздравления и цацки? — Сердито сказал один из них, седой старик с деревянной палкой вместо ноги. — За что воевали?
— Вы меня с кем-то путаете, — говорю. — Я в бункере Гитлера не был.
— Нынче все сами по себе, — проворчал он и отвернулся. Похоже, он был ярым оппозиционером.
Малиновский всех пригласил в зрительный зал. Объявил начало праздничной программы. Пионеры плохо поставленными голосами прочитали "поэтический монтаж". Всегда ненавидел этот рифмованный коллаж, склеенный из умерщвленных цитат в угоду случаю. Местный балалаечник задорно исполнил "Яблочко", а сам Малиновский взял в руки баян и спел "Темную ночь". В его интерпретации поющий так радовался свистящим пулям и гудящему в провода ветру, что создавалось впечатление, будто песня поется от имени биатлониста-олимпийца. Наконец, он пригласил на сцену меня. Всучил в руки клубную гитару.
Я вышел из-за кулис, встал напротив микрофонов. Поинтересовался у зрителей, "как ваше здоровье".
— Хреново, — ответил с первого ряда хриплый голос, и все присутствующие захохотали.
— Надо себя беречь. — Я пытался нейтрализовать хмурое настроение зала.
— Ты президенту об этом скажи! — отозвался все тот же голос, вызвав повторный взрыв смеха.
И я спел им песню о президенте. Вообще-то, она была о простом русском мужике, вернувшемся с работы и узревшем в "ящике" президента. На фоне державной речи главы государства жена работяги начинает его бранить за то, что он, пялясь в экран, ни черта не делает по дому. Мужик не выдерживает и смело заявляет:
"Вот уже пять с лишним лет
Длится эта мука!
Выключай: мне президент
Надоел как…"
Прерву цитату. Короче, все завершалось тем, что жена "настучала" на мужа, и его, бедолагу, "замели" по статье за оскорбление чести и достоинства президента. Поводом для написания этой однодневной, в общем-то, безделушки, явился процесс против арбатских матрешечников, посмевших запечатлеть на своих изделиях светлый лик Михаила Горбачева. "Ну, фельетон как фельетон. Что здесь такого?" — думалось мне.
Закончив выступление, я зашел за кулисы. Малиновский встретил меня кислой миной:
— Зря ты это. Я и сам предпочитаю вольные позиции, но публично избегаю.
На банкет меня не пригласили, и я поспешил домой. Уже и забыл об этом инциденте, но спустя пару дней в дверь позвонили. На пороге стоял участковый лейтенант Савельев. Сдержанно поздоровался. Я его впустил, проводил на кухню. Предложил чаю. Савельев был старым "ментом" — тем, кого еще уважали за то, что не брал взяток. Любил выпить, но однажды дал обещание жене бросать пить и курить раз в году на целый месяц. Этим месяцем он определил себе февраль, мотивируя тем, что в феврале единственный праздник, который он, хотя и с трудом, но может проигнорировать. Жители Вязьмы с наступлением Савельевской трезвости прятались по подъездам: вспыльчивый участковый мог и побить. Я и сам видел, как лейтенант наказал местного алкаша, справляющего малую нужду у трансформаторной будки. Савельев незаметно подошел, вежливо снял с него кроличью шапку, подставил под струю и, немного подождав, надел нарушителю на голову, назидательно погрозив пальцем: "Ай-яй-яй".