Мне повезло: близился финал Савельевской трезвости, и участковый пребывал в торжественном предвкушении встречи весны.
Я поставил перед ним чашку с чаем.
— Ты вот что, — сдержанно начал Савельев. — Отличился, так сказать…
— Чем? — спрашиваю.
— Я, конечно, тебя понимаю, но Лепота стучит только по принципиальным вопросам. Ты на торжественном мероприятии президента оскорбил. — И он достал из внутреннего кармана шинели вчетверо сложенный лист бумаги. — Вот, полюбуйся.
Это был классический донос в стиле тридцатых годов. Бенефис энкавэдэшника и увертюра "Эгмонт".
"Молодой и тем более опасный враг, затесавшийся среди поздравляющих, а именно (далее следовало мое имя) публично совершил подлую по своему замыслу акцию, оскорбив Президента СССР Михаила Сергеевича Горбачева. В своем, с позволения сказать, выступлении, сопровождаемом шестиструнной гитарой, являющейся, как известно, западным порождением, вышеназванный гражданин назвал Президента нашей страны собакой женского пола, презрительно именуемой в народе "сукой". Эта политическая провокация вызвала суровое возмущение в моей душе, и причинила моральные страдания моей же партийности. Обращаю Ваше внимание на то, что данный субъект гастролирует по всей территории СССР, сея недоверие к партии и преступно возбуждая". Ниже стояли число и подпись.
— Глупо, конечно, — вздохнул участковый, — я и сам в антиалкогольную кампанию пострадал. Но отреагировать обязан.
— Чепуха какая-то, — говорю. — Это же частушки, литературные комиксы.
— Вот и пошутил на два года, — ответил Савельев со знанием дела. — Есть постановление прокурора о твоем задержании. Так что я тебя не видел и к тебе не приходил. Советую немедленно смыться из города.
— А нельзя ли изъять сей подметный листок? — глупо спросил я.
— Это копия. Оригиналы в горкоме, Смоленском КГБ и в Политбюро.
Мне стало не по себе. Савельев пожал мне руку и полушепотом повторил:
— Смывайся, сынок, и лучше — сегодня.
Отец с матерью меня не одобрили.
— Вечно ты лезешь, куда не надо, — сказала мама.
— Я тебя предупреждал: там будет Лепота, — с горечью добавил отец. — Ты же опять все сделал по-своему…
Оправдываться было ни к чему. Бдительность древнего партийца напрочь вытесняла меня из родительского дома. И я отправился к друзьям в Ленинград. Тем же вечером сел в поезд, а утром прибыл на Московский вокзал.
Моя давняя подружка Люба Волкова уже много лет работала на ленинградском радио. В свое время она окончила журфак ЛГУ, вышла замуж за молодого радиожурналиста Славу Немчинова, и включилась в семейный медийный подряд. Я заявился к ним домой без предупреждения — благо, жили они неподалеку: на Марата. Люба как раз пекла блины.
— Что же ты не предупредил? — Воскликнула она, вытирая руки о цветастый кухонный фартук. — Я бы встретила.
— Это не телефонный разговор. А где Славик?
— За сахаром ушел. Уже часа два как его нету. Наверное, в очереди стоит. Да ты раздевайся!..
Мы прошли на кухню. Люба распахнула окно, и принялась выпытывать у меня новости. Пришлось рассказать и покаяться.
— Да ты что?! — Воскликнула она. — Правда, что ли?
— Вспомни, когда я врал?
— Возможно, у меня амнезия. Надо непременно сделать с тобой интервью!
— С ума сошла? Его же в эфир никто не пропустит.
— Еще как: у нас демократия покруче европейской!
Через час явился Слава. Увидев меня, огорчился:
— Это ты? А я думал, любовник… Как раз вина купил…
— Это он ревнует, — объяснила Люба. — Втирает очки цивилизации: я, мол, современный шовинист. Славик, поздравь нашего Саньку: его скоро посадят.
Славик невозмутимо выставил на стол две бутылки "Каберне":