…Моя карьера конферансье случилась в восемьдесят девятом: буднично, и как-то сразу. В то время я снял комнату в пятиэтажной "хрущевке" на Кастанаевской улице, в квартире тихого полуслепого алкоголика Валечки. Арендодатель пил не беспричинно, а по случаю обиды. Он ненавидел государство и Людмилу Зыкину. В принципе, сама певица ничего плохого ему не сделала, зато музыкант из ее оркестра посадил Валечку в тюрьму.
Когда-то Валя работал на заводе огранщиком бриллиантов. Его зрение ухудшалось с каждым годом, и однажды упало настолько, что не позволило разглядеть в новом случайном знакомом опасного контрабандиста. Свежий приятель, представившись домристом, предложил огранщику выгодный бизнес: таскать бриллианты с работы и передавать ему, чтобы тот мог их выгодно реализовывать во время многочисленных заграничных турне. Сначала Валечка испугался, но виртуоз медиатора так живо зацепил струны его души, что мастер огранки решился. Первая поездка гастролера увенчалась головокружительным успехом, зато вторая не заладилась уже в аэропорту "Шереметьево — 2". Контрабандист выложил кагэбэшникам все, что знал о происхождении злополучных бриллиантов, и Валечку благополучно накрыли в момент планового выноса очередной партии драгоценных камней. В течение следующих двенадцати лет он тихо ненавидел государство и народные коллективы, неумолимо теряя остатки своего зрения. Вернувшись на свободу, Валентин оформил инвалидность и скромно затаился, предпочитая материть Зыкину и презрительно обходить вниманием последние постановления правительства. Его эскапады в адрес "золотого голоса России" были убийственны:
— Опять что-то сперла и толкнула, — утверждал Валя, видя певицу на экране. — Видишь, какая довольная?
— Откуда такая информация? — робко спрашивал я.
— Дык это… дык, видно же!.. — И метал молнии сквозь толстые линзы очков.
Внезапно в телевизоре нарисовался мой приятель Дима Чумак. Спел что-то про несчастную любовь, и тут же позвонил:
— Ты видел? Как тебе?
— Никак, — говорю. — Плохая песня.
— Напиши лучше, — ничуть не обиделся он. — И вообще, ведь ты актер по образованию?
— Я уж и забыл, что это такое.
— А ты поройся в памяти, тряхни стариной! У меня сольник во дворце АЗЛК, нужен конферансье.
— Их и без меня хватает, — упирался я.
— Они, гады, дорогие, — вздохнул Дима. — Выручишь? Полсотни баксов за концерт. Идет?
Дима был симпатичным двадцатитрехлетним парнем, удачно "зацепившим" сорокалетнюю спонсоршу. Дама была в восторге от его русых кудрей и голубых глаз, в которых отражалась ее ненависть к одиночеству. Даму звали Марина, она торговала морепродуктами. Закармливала Диму черной икрой и свежей осетриной. Ревновала, подозревая в изменах, но неизбежно прощала.
Сначала Дима ей врал о том, что он — родственник экстрасенса Алана Чумака, заряжающего воду и кремы по телевизору. Когда сознался во лжи, Марина раскричалась:
— Не смей никому об этом говорить! Пусть думают, что это так, и все твои песни заряжены.
— Их у меня всего две, — закапризничал Дима.
— Запишем альбом! — Постановила Марина.
Дебютный альбом Чумака попахивал "Ласковым маем", свирепствовавшим на эстрадных подмостках того времени. В нем пелось о тяжелой доле подростка, безуспешно влюблявщегося в нимф-одноклассниц. Одна из песен, носящая пронзительное название "Убитая любовь", доказывала бесперспективность чувств перед буйством страстей мифической девчонки:
Из раны льется кровь,
И я кричу сквозь силу:
"Верни мою любовь,
Ведь ты ее убила!.."
Смертность в его произведениях превышала все мыслимые нормы естественного выживания. Герои песен влюблялись только для того, чтобы после расставания застрелиться, повеситься, утопиться или вскрыть вены. Когда я спросил Диму "тебе их не жалко?", он снисходительно ответил:
— А что? Их у меня полно…
Полсотни долларов могли поправить мое плачевное положение на целую неделю, и я согласился. Нашел в гардеробе приличный костюм цвета гробовой доски, и в назначенный день приехал во Дворец культуры. До начала концерта оставалось два часа, но встретившая меня у служебного входа пышногрудая блондинка возмутилась:
— Почему так поздно? Ведете себя как "звезда"!
— Падшая, — уточнил я.
— Вы что, трезвый?
— Это, — говорю, — легко поправимо.
— Не вздумайте. Почему вы такой молодой?..
— Лет через пятьдесят состарюсь, — пообещал я.
— Безобразие, — заключила она. — Как Марина это терпит?