— Не волнуйся: все равно всех угнетут.
— Быть такого не может! — Возмущался я.
— Но ведь меня же угнели!.. — И это являлось главным доказательством его правоты.
Боря родился в цирковой семье. Его отец был клоуном, мать — акробаткой. Однажды она выступала перед Сталиным на Красной площади. Помнила его прокуренные желтые усы и неровные передние зубы. Не забыла и то, как вождь помахал толпе рукой, когда она, двенадцатилетняя девчонка, крутила перед ним сальто. Это было первого мая 1941 года, а третьего числа забрали ее отца. Его расстреляли 10 ноября того же года. Им с матерью было очень голодно, а потом — еще хуже, потому что началась война. В сорок втором мать умерла, и сироту забрали к себе родственники. В те годы она училась в цирковой школе, и уже после войны, во время гастролей, познакомилась с молодым клоуном Леонидом, а спустя полгода вышла за него замуж. Леонид оказался мягким и грустным человеком — несмотря на то, что его репризы очень смешили зрителей. Ему прочили большую карьеру, но как-то раз он поссорился с главным клоуном СССР Румянцевым, после чего ни о каком признании не могло быть и речи. Вскоре у Ельниковых родился Боря. Его мама, будучи больше не в силах делать трюки на трапеции, решила выступать вместе с мужем как клоунесса. Она стала первой женщиной-клоуном в России. Хрущев отметил ее заслуги орденом и "трешкой" в Сокольниках.
Маленький Боря с трех года выступал на арене цирка. С раннего возраста взрослые отмечали в нем природную органичность, живость ума и физическую выносливость — именно поэтому его пригласили сниматься в кино. К десяти годам он снялся в пяти детских фильмах, а в двенадцать лет выступал перед Брежневым на съезде КПСС, приветствуя партию от лица советских пионеров.
Боря мечтал поступить в цирковое училище, но на первом же экзамене его забраковали, сказав, что у юноши проблемы с вестибулярным аппаратом. Семнадцатилетний Борис переживал полгода, а потом устроился в Комиссионный магазин. Поначалу дела шли неплохо: он работал рядовым продавцом, получал зарплату, приносил деньги домой, и чувствовал себя обычным парнем. Но однажды его познакомили с человеком по имени Гриша, который объяснил, что продавцом быть, конечно, хорошо, но — недостаточно для столь перспективного юноши, как Борис.
— Ты имеешь право на достойную жизнь, — пояснил Гриша. — Более того: для этого у тебя есть все возможности!
— Какие именно? — Уточнил Боря.
Гриша объяснил. Оказалось, что для полного счастья нужны деньги, и чем больше — тем лучше, и нечего надеяться на партию. А через неделю сообщил, что есть другая партия, и это — партия кожаных монгольских пиджаков, которые необходимо срочно пристроить по слегка завышенным ценам.
— Должны же мы получить законное вознаграждение! — Заключил Гриша.
Бориным вознаграждением стали пять лет общего режима за спекуляцию. В тюрьме он научился варить "чифир" и курить анашу, пользуясь неизменным уважением у заключенных: ведь он был единственным, кто мог грамотно составить кассационную жалобу или написать "маляву" на волю.
Отсидев, Боря Ельников долго не мог устроиться на работу. Среди его знакомых были, в основном, те, кто недавно вернулся из тюремного заключения. Так что второй срок он получил за хранение наркотиков.
Вернувшись еще через шесть лет, Борис вспомнил о своей прежней профессии — тем более что в новой России не осталось ничего от советского режима, и появился шоу-бизнес. Борис вел концерты, а под Новый Год — елки в детских учреждениях. Родители разменяли свою "трешку" в Сокольниках на "двушку" в районе Курской и "однушку" в Печатниках для сына.
Меня с ним познакомил Валечка: когда-то они сидели в одной колонии, и Боря писал от его имени письма "на волю". Валечка объяснил:
— Я слепошарый и матерюсь, а на воле надо видеть и ругаться сдержанно.
Боря оказался практически моим двойником, только со шрамом на носу. Видя нас вместе, люди интересовались: "Вы случайно не братья?..", на что Боря отвечал:
— Мы могли бы ими стать, кабы не родители…
Словом, сошлись мы мгновенно, и Боря зачастил к Валечке — точнее, ко мне. Иногда жаловался:
— Мне снова нахамила Примадонна. Сказала, что тридцать лет работала лобковой костью, и теперь имеет полное право говорить все, что думает!
— Естественно, — отвечал я. — Эта кость — закрома ее интеллекта.
— А я-то думал: чем она поет?.. — Делал он открытие.
Иной раз восхищался: