Песня закончилась, Будняк поклонился и уже собрался уходить, но вдруг откуда-то сверху из динамиков раздался свирепый голос режиссерши:
— Еще дубль. Кто это там сзади такой сидит?.. С умной физиономией…
Я оглянулся.
— Не оборачивайтесь, я вам говорю! — Уточнила гестаповка. Ее слова были явно обращены ко мне. — Вы там что: о смысле жизни думаете?
Подобного хамства я не ожидал, а потому растерянно промолчал.
Пришлось терпеть певца еще раз. Впрочем, его проспиртованный организм потряс меня своей выносливостью: не всякий юнец способен проскакать под музыку четверть часа подряд. Я искренне аплодировал отчаянному исполнителю.
— Теперь другое дело, — донесся до нас, как с вершины Олимпа, голос Патриции Львовны. — Нильс, раздай бенгальские огни! И без команды модератора не зажигать!
Лирическую часть воплотило в себе женское трио "Летящие". Три полуголые красотки, двигая тазобедренными суставами, извивались на сцене, не забывая закатывать глаза, открывать рты, и обнажать в ослепительной улыбке дорогие зубы. Песня также была посвящена парню, ушедшему в неизвестном направлении и потерявшемуся в закоулках тревожного мира.
Пока девушки маялись от страданий, Нильс бегал перед публикой, вытянув руки вверх и размахивая ими в разные стороны. Зрители, как плохо обученные обезьяны, плавно повторяли его движения, держа в руках зажженные бенгальские огни.
— Вон ту, средненькую, я бы задрал, — облизываясь, прошептал Валечка.
— Задери, — говорю, — и лучше насмерть…
Девицы похотливо распластались на сцене, и музыка стихла. Нильс бешено зааплодировал, и мы вместе с ним. Третьим номером пытки был приготовлен "Золотой тенор России" Ермолай Колбасов. Не так давно вся Москва была украшена его рекламой "Мне — двадцать пять". Скромная даже по человеческим меркам дата отмечалась с размахом Моцартовского юбилея. Артист терзал слушателей завываниями "а-ля опера" в стиле среднестатистического первокурсника муз училища.
Тенор, одетый в униформу матадора, вышел на авансцену и, послав публике воздушный поцелуй, интимно признался:
— Я люблю вас!
Получив свою порцию фальшивого восторга, солист нахмурил лицо, принимая мужественный образ мачо. Однако фонограмма не зазвучала. Вместо нее раздался голос разъяренной Патриции Львовны:
— Какой трек, скотина? Я тебя спрашиваю!
"Золотой тенор" испуганно зажмурился, начисто утратив брутальность. Бедняга покраснел и едва не разрыдался.
— Я уволю тебя! — Рокотала режиссерша.
Мне стало ясно, что она забыла отключить свой микрофон, и ее разборка со звукооператором стала достоянием общественности, коснувшись нежного слуха исполнителя. Артист, похоже, тоже это понял, потому что мгновенно вернулся в образ, и стал похож на распаренного хряка перед смертельной схваткой с мясником.
Наконец, к всеобщему облегчению, композиция зазвучала. Сладкие скрипки смягчили выражение лица выступающего: он по-девичьи закатил глаза и вывел пробную руладу по-итальянски. Я так и не понял, причем тут матадор, Италия и невыносимый акцент. Но запись была явно дорогой: с живым симфоническим оркестром. Сам же Колбасов гримасничал так, будто его внезапно прохватила диарея. Не издавая в микрофон ни звука, а лишь открывая рот, он умело напрягал связки, изображая надрывное пение. Утомившись от безысходности, певец рухнул на колени и уронил голову на грудь, как раскаявшийся мятежник перед казнью.
Расторопный Нильс успел раздать цветы зрителям из первого ряда, и когда солист вместе с последним аккордом дернулся в предсмертной конвульсии, мученика забросали букетами. Наглея от смущения, Колбасов вытянулся во весь рост и безапелляционно заорал:
— Спасибо! Я вас всех люблю!
Заметив, что меня снимает камера, я тоже привстал из-за стола и выкрикнул:
— Браво, Ермолай! Браво, сукин сын!..
Колбасов, до этого наслаждавшийся срежессированным успехом, повернул голову в мою сторону и вторично зажмурился. С небес послышалось:
— Охрана, выведите хулигана с заднего ряда! Я не позволю превращать съемку в балаган!..
Спустя мгновение ко мне подскочил здоровенный амбал в черной униформе и угрожающе пробасил:
— Следуй за мной.
— Мы уже на "ты"? — Переспросил я, начиная заводиться. — Мне должны пятьсот рублей!
— Сейчас выпишу, — по-бычьи раздувая ноздри, ответил охранник.
Валечка, сидя за столом, безвольно опустил голову. Все его существо превратилось в одно большое беспомощное "дык"…
На улице было солнечно. Озабоченные прохожие спешили с работы домой. Я брел в сторону метро ВДНХ, продираясь сквозь липкую влажную толпу, и проклиная себя за несдержанность. В конце концов, обладатель длинного языка обязан иметь запасную челюсть.