Гагик наполнил вином большой бокал: настолько большой, что я даже испугался.
— Пей, дарагой, — улыбнулся Гагик.
Тост в свою честь я не запомнил — тем более что повторять его бессмысленно. Далее последовали речи гостей. Брат Вазгена Армен выпил за новых друзей, Марина не придумала ничего лучше, чем брякнуть про нерушимые культурные связи. В принципе, я — только "за", но к чему так официально? Следом за ней слово взял Гамлет Вазгенович. Начальник милиции был фундаментален. Его объемный живот навевал мысль о мощи сумиста.
— Друзья, — начал он. — Вэсь мир трясет. Но ни одно потрясэние нэ страшно, если рядом дарагой человэк. Сэгодня русский, не могу сказать богатырь, но настоящий сударь-мударь вынэс моего плэмянника из самого ада. — Он обратился ко мне: — Как смог, слюшай?
— Мне, — говорю, — Гагик помог.
— В знак моего к тэбэ глубокого уважения, — продолжил дядя Гамлет, — хочу подарить тебе пистолэт. Чтобы никто в Москвэ не смог тебя обидэть!
И начальник милиции протянул мне "Макарова", шепнув на ухо:
— Осторожно, заряжэн, слюшай…
— Спасибо, — смутился я, — но на досмотре его все равно отберут.
— Шура-джан, какой досмотр? — искренне удивился дядя Гамлет. — Я уже тэбя досмотрэл!..
В ответном слове я попытался раскрыть тему великого армянского народа, что вызвало бурный интерес у его представителей. По их словам выходило, что все гении — армяне. По крайней мере, Гагик поручился за Пушкина, а Гамлет — за Наполеона. Кандидатуру Гитлера с презрением отмели.
Мы пировали до утра, и мне стоило немалых дипломатических усилий, чтобы вернуть Гамлету его "Макарова". Странно, но никто не обсуждал последствия минувшей стихии: либо не оказалось пострадавших, либо сыграла странная привычка. Даже Гагик не захотел об этом говорить:
— Баллов сэмь, — вяло констатировал он. — Ерунда…
А на рейс мы действительно попали без досмотра: нас довезли до самого трапа. Дима Чумак сокрушался:
— Зря ты пистолет не взял!
— И что бы я с ним делал? — спрашиваю.
— Не знаю. Мне бы подарил: от Маринки отстреливаться…
— Поэтому, — говорю, — и не взял.
До Москвы летели как в трамвае: в салон набились многочисленные родственники пилотов. Они стояли, держась за спинки кресел, и время от времени предлагали в пластмассовых стаканчиках алкогольный "Тархун":
— Дима-джан, дарагой, ты так поешь, э! Выпей, да?.. Твое здоровье!..
Во "Внуково" веселая армянская толпа мгновенно рассеялась, и я вновь ощутил привычное тоскливое одиночество. Москва смотрела на меня подозрительно и вприщур. Иногда осекала словами "куда прешь?". Впрочем, спустя полчаса я уже не обращал на это внимания: природная способность к ассимиляции взяла свое.
Прощаясь, Чумак не упустил шанса пожаловаться:
— Тебе хорошо: завтра отоспишься, а у меня съемка в восемь утра. Как бы не проспать…
— А ты, — говорю, — заведи будильник-мудильник!
На память от Вазгена у меня долгое время хранилась бутылка "Наири". Правда, лет пять назад ее пришлось выпить в связи с каким-то жизненно важным событием. С каким именно и с кем — уже и не помню.
ЛЕПОТА НА ПАРУ ЛЕТ
Народ травил политические анекдоты. В принципе, это нормально: во всем мире вассалы рефлексируют своих сюзеренов. Однако в России носитель властных полномочий свят и неприкасаем, и проклят тот, кто плюнул в его позолоченный нимб!
Мои родители жили в Вязьме. Это в двухстах километрах от Москвы. Разумеется, в шестидесятитысячном городе меня знали многие. Знали, к примеру, что я не чужд шоу-бизнесу; сочиняю злободневные песенки под гитару, веду концерты и гастролирую. Знал об этом и директор местного клуба Витя Малиновский. Он позвонил мне как земляк:
— Саня, что ты делаешь двадцать третьего февраля?
— Вроде бы, ничего, — говорю.
— Приезжай к нам, у нас тут банкет намечается. Поздравишь ветеранов, что-нибудь споешь. Извини, но заплатить мы не сможем. Ты ведь наш земляк!..
Институт землячества, насколько я понял, исключает финансовые отношения. А в связи с отцом-военнослужащим, ведшим кочевую жизнь по разным гарнизонам страны, мне с легкой душой могут звонить земляки из Магнитогорска, Новосибирска, Челябинска, Уфы, и еще полдюжины городов. Так что милости прошу! Но в тот момент я подумал, что торчать в Москве без дела бессмысленно, и согласился.
— Будут ветераны, — обещал Малиновский. — Будет секретарь горкома!
Последнюю фразу он произнес так, словно речь шла о мэре Парижа. Взволнованно поинтересовался: