— Будем стараться, — откликнулся Евгений не без издевки в интонации, подумав при этом не без удивления, что кого–то, видимо, из ближайшего окружения Фридмана удалось завербовать всерьез и прочно. Работать гэбэ умеет, не перевелись там таланты неумолимого сыска, машина проржавела, но мощь сохранила… Хотя, с другой стороны, на что–либо конкретное комитетчики все равно не вышли. Так, общая информашка…
Свой план работы по данному делу Дробызгалов связывал с Мордашкой, чья сестра Марина — женщина ослепительной красоты, дорогая валютная проститутка — крутила с Валерой Фридманом роман, и крутила не без умысла, надеясь на состояние жениха и на его эмиграцию. Жених между тем о профессии Марины не ведал, да и не стояла она у отелей, а имела солидную налаженную базу с многоопытной бандершей.
Прищучить проститутку Дробызгалов не мог, был у нее основательный «отмаз», в чем Евгений убедился еще год назад, когда сам положил глаз на Марину, познакомившись с ней у Мордашки — та как–то заглянула к братцу в гости.
Посидели, попили кофе, посмотрели какой–то фильм, и тут предложил Евгений Марине проводить ее до дома. Согласилась.
Мишка, взирая на кобеляж Дробызгалова, усмехался коварно, но тот поначалу не уяснил смысла его гаденьких улыбочек, смысл открылся позже, когда вышел с Мариной из такси, дрожа в неуемном сексуальном желании от точеной гибкой фигуры, длинной ее шеи, маленькой головы, припухлых губ, одуряющего запаха духов — морозно–тонкого… И еще: от того, что уже знал: живет Марина одна, и достаточно подняться сейчас к ней на ту сакраментальную чашечку кофе…
Такси он отпустил. Сжал ее руку. Выдохнул сиплым дискантом:
— Может… чаем напоишь?
Взгляд ее вдруг изменился. Приветливо–дружеский, он вдруг стал оценивающе куражливым.
— Трахнуться хочешь, опер?
Как обухом…
— Ну, что молчишь?
— Ну–ну… — протянул он, удивленно и неуверенно, с каким–то стыдом даже.
— Сто долларов есть?
— Чего?
— Ничего. Любовь, ее большевики придумали, чтобы дамам не платить. Понял, оперок?
— Сто рублей есть, — процедил он, отвернувшись, все наконец уяснив.
— Ну и засунь их себе в одно место. — Она внезапно весело и очаровательно рассмеялась, чмокнув его в щеку, и впорхнула в подъезд — красивая, верткая птица — недосягаемая.
А Дробызгалов так и остался на месте, словно бы оглушенный. А после подкатила к нему колкая ярость… Отомстить! Чего бы ни стоило! За унижение свое, за наглость ее, за недосягаемость ту же…
У Мордашки он время от времени о Марине справлялся, однако вскользь, в канве общей болтовни на второстепенные жизненные темы. Кое–что полезное — в частности, информация о ее романе с Фридманом — в разговорах всплывало, но главные подробности Дробызгалов разведал самостоятельно: адрес бандерши, канал сбыта валюты… А после, подкараулив ее, неспешно выложил свои козыри.
— Ну, — сказал в итоге, — сто зеленых по крайней мере наш разговор стоит, как ты считаешь?
— Сто зеленых отдать? — усмехнулась она.
— Не, — зевнул он, — предпочитаю натурой.
— Завтра получишь, — согласилась скучно.
И — получил Дробызгалов!
С утра, когда вышел из дома на службу, был он насильно втиснут в черную «Волгу», с частным номером и государственным радиотелефоном, где помимо шофера находились еще трое молодых людей с тренированной мускулатурой. Представившись, молодые люди низкими голосами объяснили Дробызгалову, что действия его мало того что мешают их работе, но и носят характер, порочащий работника милиции, который, впрочем, после их доклада по инстанциям в любой момент может стать обыкновенным гражданином…
С отдавленными боками — на заднем сиденье «Волги» было очень и очень тесно — Дробызгалов побрел на службу, вернее, поехал, ибо «Волга» за время содержательной беседы увезла его довольно далеко, к лесному массиву, откуда Евгений добирался до управления часа полтора, получив в итоге бэмс за опоздание.
Со «старшими братьями», кому оказывала Марина кое–какие услуги, не поспоришь, и новую обиду тоже пришлось переварить. Несмотря на упорную мысль: а не открыть ли Фридману глаза на занятия его невесты? Однако урезонил себя Дробызгалов. Ибо за его работой наблюдало много глаз, а стальные руки парней в «Волге» запомнились до дрожи.
Успокаивало Евгения, что, пусть косвенно, а сквитается он с проституткой, посадив ее жениха, и не видать им обоим никаких америк. А поможет в том Мордашка. Никуда не денется. Выбора нет.
С такими размышлениями явился Дробызгалов домой.
Открыл двухстворчатую входную дверь — перекосившуюся, с разболтанным замком — ремонтировать ни дверь, ни замок Дробызгалов даже не пытался: грабить тут было нечего, да и соседи толклись в квартире день и ночь.
Тотчас обрушился на Евгения детский гомон, пар от стирки и жирные кухонные ароматы.
Соседка Валентина — незамужняя лимитчица, обремененная выводком пацанят — все от разных отцов, а рожала она как кошка, — встретила Дробызгалова направленным визгом в лицо: мол, не дает покоя телефон!
— Безобразие! — орала она, перемешивая редкие пристойные слова с обилием отборного мата. — Замотали! День и ночь!
Дробызгалов всмотрелся в ее оплывшую физиономию. Хотел заметить, что, в отличие от нее, неизвестно на какие средства существующую, он работает день и ночь и звонят ему исключительно по делу, серьезные люди, а не сексуально озабоченные хахали, но — промолчал, сил не нашлось. Свинцовая апатия.
Учуяв расслабленное состояние Дробызгалова, вторая соседка — старуха, провонявшая всю квартиру какими–то полутрупными запахами, скользнула в свою протухшую комнатенку, тоже позволив себе проскрипеть о телефоне и о соседе нечто гнусное.
— Пошли вы! — вяло выдохнул Дробызгалов в адрес соседей и открыл дверь своей комнаты. Жены с ребенком не было — уехали к теще. Уже легче!
С тоской он уселся на стул в маленькой комнате, забитой мебелью, с бельем на веревках, протянутых от стены к стене жена боялась, что его закоптят коммунальным кухонным чадом; с ванночкой для ребенка, хранящейся на верху платяного шкафа, холодильником, втиснутым в угол…
Время подходило к обеду, но так не хотелось тащиться на кухню, где бегали разномастные Валентинины отпрыски и слышался ее голос, повествующий о нем, Дробызгалове, соседу Панину хроническому алкоголику, дважды сидевшему и жутко Евгения ненавидевшему за принадлежность к милиции.
Диалог Валентины и Панина сводился к тому, что всем Дробызгалов плох и в быту невыносим. На кухню же — убогую, ничейную, принадлежащую всем и никому кухню — Дробызгалов обычно шел как на казнь.
Евгений сделал бутерброд, сжевал его мрачно и запил прямо из горлышка остатками выдохшегося «Боржоми», стоявшего на подоконнике по соседству с чахлым желтым алоэ, над которым кружили мошки–дрозофилы.
Сильный стук потряс хлипкую дверь.
— Телефон! — заорала соседка. — Опять, твою мать!
— Заткнись, стерва! — в приливе отчаянной ярости взревел Дробызгалов, выбегая в коридор и хватая трубку, свисающую до пола, всю в утолщениях изоляции — синей и красной.
— Женька? — послышался голос одного из приятелей — клерка в аппарате больших милицейских властей. — Ты когда из норы своей наконец переселишься?
— Разве в другую нору, в могилу, — морщась и прикрывая ладонью ухо, дабы не слышать детского визга, молвил Дробызгалов. — Ты–то как? Хапнул квартирку? Дали?
— Нет… У нас все мимо… Как перетасовка штатов — из других городов кадры прибывают, и весь фонд — им… Тоже кошмар! Теща, тесть, дети… Вшестером в двух комнатах.
— Но хоть все свои…
— Тебе бы таких своих… Ладно. Тут разговор я слышал… Я из автомата звоню, усекаешь?
— Та–ак… — похолодел Дробызгалов.
— Кушают тебя, Женя. Считай, съели. Шеф твой. Так что учти.
— Выход? — произнес Дробызгалов отрывисто.
— Какой еще выход?! Там… беда. Злоупотребления, подозрения на взяточничество, человека своего провалил… Держишься пока на теневике этом… В общем, или проявляй доблесть и находчивость, или подавай рапорт. Да! — решай срочно, а то вызовут к нам и — привет. В комендатуре наручники и в кепезе… Система отработана. Думай, Женек, взвешивай. Пока!