А вообще–то, какими–либо основательными прогнозами будущего Миша себя не занимал, полагаясь на непредсказуемое течение жизни и благосклонность к нему фортуны, которая, как он цинично сформулировал, если и поворачивалась к нему задницей, то только для того, чтобы он по ней похлопал…
РОЛАНД ГЮНТЕР
Как и обычно по утрам, он пил кислый теплый отвар шиповника, поглядывая из кухонного окна на солнечную даль океана.
День выдался безветреным, легкий ноябрьский морозец обмел искрами инея пожухлую листву, еще оставшуюся на деревьях, а небо же голубело по–летнему теплой приглушенной пастелью.
Он всегда поражался небу Америки — какому–то необычно высокому и просторному, столь отличному от европейского, а, особенно, от берлинского, как бы стлавшегося низкой серенькой пеленой. Таким, по крайней мере, оно осталось в его памяти.
Звякнул звонок у входной двери. Он отставил в сторону кружку, тяжело поднялся и, присмотревшись в зарешетченный иллюминатор двери, увидел паренька лет двадцати в униформе почтальона.
— Мистер Валленберг? Вам — пакет…
Отворив дверь, он принял увесистый сверток, различив, приглядевшись, обратный адрес — посылка пришла от сына.
— Распишитесь в получении… — Парень подал ему планшет из фанеры с привязанной к нему авторучкой.
Роланд отыскал свою фамилию в ведомости, но расписаться не сумел — видимо, в стержне авторучки закончилась паста.
Пришлось пройти в дом.
Он уже открыл ящик стола, где хранились различные канцелярские причиндалы, как вдруг почувствовал за спиной какое–то смутное движение, и увидел вошедшего вслед за ним почтальона, но теперь тот держал в руках не рабочий планшет, а никелированный, внушительных размеров пистолет с насадкой глушителя.
Парень молча указал пистолетом в сторону кресла, и столь же молча Роланд подчинился его требованию.
После человек в униформе достал из кармана портативную рацию, проговорив в нее единственное слово:
— Готово!
И уже через минуту в коридоре послышались шаги.
В комнате сначала появился мужчина лет тридцати, с гладко зачесанными назад волосами, в спортивной куртке, в джинсах, обутый в тяжелые замшевые башмаки на толстой подошве — такие обычно носят строительные рабочие.
Мужчина мельком, безо всякого интереса, как на домашнего кота, взглянул на хозяина дома, отмечая сам факт его присутствия здесь, а затем буквально вытянулся по швам, поедая преданными глазами вышколенной овчарки сгорбленного, сухонького старичка в плаще, ступившего на порог.
Старичок опустился в кресло напротив Валленберга, достал из кармана плаща носовой платок, шумно и как бы даже с удовольствием высморкавшись; затем аккуратно сложил платок и, убрав его обратно, вдруг неожиданно рассмеялся — хрипло и с торжеством.
Роланд как зачарованный смотрел на его сжатые кулаки, покоящиеся на костистых коленях, отмечая такую же, как и у него, старческую «гречку», обметавшую кожу и вдруг узрел на безымянном пальце знакомое серебряное кольцо; кольцо посвященного…
Узкий подбородок старца подергивался от смеха, водянистопрозрачные глаза сияли задором какого–то сатанинского веселья, и тут в морщинисто–дряблой маске, являвшей лицо незваного гостя, угадались знакомые, страшные черты покойного штандартенфюрера Краузе…
— Я не мог умереть, не повидавшись с тобой, милый Роланд, — произнесло привидение, и уголок нижней губы его пополз вниз, обозначая подобие улыбки. — Но даже и не столько с тобой, сколько с моим любимым портфельчиком…
Роланд проглотил горький колючий ком, застрявший в схваченном судорогой горле.
Внезапно его обуял какой–то животный страх, вернувшийся как бы из детских кошмаров, когда ему мерещилось неотвратимое падение с высоты на торчащие из покрывшего тумана далекую землю чугунные пики.
Давно похороненный в памяти образ этого жуткого сновидения сейчас возвратился к нему зловеще и зримо; он хотел что–то сказать, но язык не повиновался ему; обморочная слабость овладела всем существом, и неожиданно поплывший перед глазами мрак он воспринял с тем же облегчением, с каким когда–то выныривал в уютную солнечную реальность детской спаленки из липкой, смертной духоты ночного кошмара.
РИЧАРД ВАЛЛЕНБЕРГ
Перебежчика–араба решили поселить в небольшом городке под Вашингтоном — в частном доме, принадлежавшим ЦРУ, что находился в секторе, охраняемом специальной местной службой безопасности.
Таким образом, исключались все и без того маловероятные его контакты с кем–либо, но Ричарду теперь ежедневно приходилось мотаться в пригороды, контролируя своего подопечного и устраивая встречи с ним разнообразных экспертов, дотошно выжимавших из «объекта» всю полезную информацию, которой тот располагал.
Сегодняшний день посвящался ключевому мероприятию: перебежчик, сразу же после беседы с психологом, должен был пройти испытание на полиграфе, размещавшимся в одной из муниципальных клиник, где разведовательное ведомство арендовало для своих целей верхний этаж.
Пациенты клиники, равно как и медперсонал, естественно, даже не представляли, что за «научная лаборатория» располагается за снабженной специальными кодовыми замками дверью, за которой скрывались ничем не примечательные, молчаливо–корректные люди в халатах врачей.
Вероятно, в такой же нераспознаваемой близости от мира людей, находятся, по утверждениям посвященных мистиков, иерархии ада, чья сущность в той или иной мере имеет свое отражение как в самой деятельности каких–либо спецслужб, так и в тех, кто деятельность подобного рода осуществляет.
Почтить своим присутствием процедуру «прокачки» араба Ричарду не довелось: тонюсенько запищал пэйджер, пристегнутый к брючному ремню и на табло высветился номер телефона шефа, с которым он незамедлительно связался, получив приказ передать подопечного другому офицеру, а самому же срочно прибыть в контору.
Там Ричарда ожидало ошеломляющее известие: в Нью–Йорке вчера скончался отец…
— У тебя тяжелый год, — сочувственно коснулся его плеча немногословный начальник, видимо, имея в виду мороку недавнего развода и драму дня сегодняшнего. — Поезжай, разбирайся там… С делами управимся без тебя.
Впрочем, никаких особенных нагрузок в последнее время на Ричарда и не возлагалось, за исключением, разве, опеки над арабом и разбора малозначительной бумажной волокиты, касавшейся уже закрытых направлений работы.
Скудость своих текущих рабочих планов он находил настораживающестранной, и о причинах этакой синекуры, внезапно сменившей плотный каждодневный график, всерьез задумался по дороге в Нью–Йорк.
Что это — недоверие? Или же у начальства появились планы перевода его в иной департамент?
Все началось примерно с месяц назад; кстати, после того, как и сам он прошел проверку на полиграфе, хотя представилась она ему закономерной, планово–необходимой; аспекты его возможной изменнической деятельности затрагивались в стандартных, никакой особенной спецификой не отличавшихся вопросах; реакции он проявил, как ему казалось, отменные; однако чутье — категория, в общем–то, мистическая, но в его профессии весьма объективная, подсказывало: вокруг него начинается какая–то возня, причем, хвост этой возни мелькал, что называется, в разных углах.
Детали некоего неблагополучия окружавшей его обстановки проявлялись неотчетливо, однако он, как и тот же детектор лжи, остро чувствовал еле заметные отклонения от привычной нормы даже в мелочах: в мимике и интонациях некоторых собеседников, определенных реакциях на его предложения по тому или иному вопросу…
Но даже если он в чем–то и подозревается, претензий ни к кому не предъявишь, ибо недоверие ко всему и ко всем основа основ любой секретной службы, находящейся в постоянной конфронтации не только с очевидными своими противниками, но зачастую и с коллегами из дружеских, казалось бы, соседних ведомств…