А знаете что, дорогой читатель, давайте, войдя в свой дом, замедлим шаги. Давайте поднимемся на свой этаж пешком. Это даже полезно, а? Поговорим с симпатичной старушкой, одиноко сидящей у подъезда, и однажды она принесет нам чудесные румяные пирожки с капустой.
И еще вспомним, что в подвальном помещении есть один большой чулан, забитый хламом. Соберемся на субботник, выкинем хлам и организуем свое кафе, у входа в которое никогда не повесят табличку «Мест нет», потому что кафе это — наше кафе и когда захотим, тогда приходим. А самодеятельных гитаристов, сидящих на подоконниках подъездов, пересадим на стулья в специальное место, которое назовем эстрадой.
И, наконец, познакомимся друг с другом. Просто постучимся в Дверь напротив и, когда ее отворят, скажем:
— Здравствуйте, я ваш сосед.
Пишу я эти строки и ловлю себя на мысли, что ситуацию такую, появись опа в пьесе на бытовую тему, авторы выдали бы за находку. Но, с другой стороны, если взглянуть на такой способ знакомства философски, не является ли он одним из параграфов этикета, обязательного к исполнению?
Честное слово, дорогой читатель, отгораживаясь от соседей стеной своей самостоятельности, приобретя коммунальные блага, которых нам раньше так не хватало, не теряем ли мы то важное и необходимое, что не восполнят никакие просторные холлы со встроенными шкафами и Дома быта?
Ау, соседи, где вы?!
ПРОЩАНИЕ С ГЕРОЕМ
«…Министерство культуры, Госкино дали указания подведомственным организациям сократить в новых фильмах и пьесах «демонстрацию курения».
И мне стало грустно, как бывает грустно, когда от тебя навсегда уходит друг детства, юности и зрелости. Тот человек, в обществе которого ты провел столько прекрасных, тревожных, захватывающих, волнующих, счастливых, ужасных часов.
Вот уже поезд, на котором его умчало время, скрывается за горизонтом, миг — и облик его превратился в зыбкий образ, который так трудно удержать в памяти, нещадно размываемой потоком информации.
А ведь это был самый приятный и самый желанный гость, который являлся в те редкие часы, когда в руки попадался зачитанный до дыр фолиант со зловещим силуэтом человека в черных очках и револьвером в руке на обложке или когда на экране возникал фильм, обильно приправленный погонями, допросами, драками в электричках, прыжками по крышам через пропасти улиц, словесными и оружейными дуэлями, визгом тормозов и криками о помощи.
Он был всегда великолепен. В меру молчалив, в меру разговорчив. У него был проницательный взгляд билетного контролера, милая привычка выпускать канареек из клеток, уходить из дома непременно в выходные дни, оставляя красавицу жену наедине с приготовленным в качестве сюрприза замечательным обедом.
Но это все так, побочные детали удивительного и неповторимого характера. Главное же заключалось в том, что он ВСЕГДА КУРИЛ.
Он не просто пускал дым, а священнодействовал с сигаретой, надежно зажатой в белоснежных зубах.
— Так, — говорил обычно он, не спеша доставая сигарету и основательно разминая ее музыкальными пальцами (мама так хотела, чтоб он играл на арфе!). — Значит, вы все отрицаете?
Продолжая пристально глядеть в белые бандитовы зрачки, он сладко, затягивался, потом очень долго, на едином дыхании выпускал дым, отчего экран превращался в золотое руно. Дым щипал бандиту глаза и органически переходил в сакраментальный вопрос:
— Догадайтесь, кто сейчас войдет в этот кабинет?
Далее следовала новая могучая затяжка, все скрывалось в теперь уже серой пелене дыма, и лишь откуда-то доносился слабый голос преступника:
— Начальник, дай закурить!
И вот они уже курят-священнодействуют вместе, запрокидывая в никотинном кейфе головы, пуская кольца (причем кольца бандита, — конечно же, намного мельче колец следователя), сверлят друг друга алмазными буравчиками взглядов, потом бандит паническим движением гасит сигарету и во всем признается.
Арсенал нашего героя был неисчерпаем, ибо он курил все, что можно было курить: трубку, сигару, папиросы «Беломорканал», «козью ножку», цигарку и многое другое.
Табачный дым был одним из главных его подручных средств. Наравне с самбо и каратэ. Табачным дымом щедро пользовались и те, кто создавал героя. Если не хватало драматургии, если диалог был примитивен и скуден, если не выстраивался сюжет, то все паузы, пробоины, все литературно-сценарные раны прочно и надежно затягивал универсальный табачный дым, без которого не обходился ни один детектив.
И вот все кончено. Теперь в следственном кабинете на подоконнике стоит угрюмый пузатый чайник, из которого хозяин кабинета то и дело наполняет свой стакан, оправленный в скучный железнодорожный подстаканник.
Что, скажите, что можно сделать при помощи этого чайника в деле раскрытия преступления? Запутать бандита, расположить к себе трудного свидетеля, помочь самому себе найти истину?
Фальшиво все это, скажу я вам, нежизненно.
Я смотрю на новых детективных героев, гремящих ложечкой и с хрустом кусающих сахар, и на душе становится уныло.
Где, спрашивается, романтика поединка? А что будут делать авторы, у которых выбили из-под пера такую опору?
Я смотрю на точку поезда, который неотвратимо уносит моего героя, так красиво и внушительно умевшего стряхивать пепел с сигареты мудрым указательным пальцем, и мне становится не по себе.
Что-то будет теперь с детективным жанром, тревожно думаю я, что-то будет…
МОРАЛЬНЫЙ ТУПИК
ПОГОРЕЛЕЦ
За каждой строкой этого письма в редакцию угадывалась снисходительная улыбка уверенного в своей правоте человека. Полного сил и жизненной энергии. Мускулистого. Хваткого и ловкого. Твердо ставшего на ноги и обретшего свое счастье.
И это было действительно так, хотя автор письма Коля Ш., восемнадцати лет от роду, твердо стоял на зыбкой почве, а то, что называл он счастьем, имело совсем другое название.
Но это только знал я. Он об этом даже не догадывался. Более того, он поучал меня и разносил по косточкам один из моих фельетонов, в котором я бичевал легкую жизнь.
Должен сказать, что писем от незрелых читателей почта, увы, приносит еще немало, и письма эти в основном такие наивные, что за пять минут в редакционном ответе находятся слова, разящие нелепые аргументы с уверенностью козырного туза.
Случай с Колиным письмом был сложнее, и я сразу это понял. Суть многословного и эмоционального письма, которое едва уместилось в школьную тетрадку, в моем совершенно объективном кратком переложении состояла в следующем.
«Вот вы пишете насчет легкомысленных браков, — свысока обращался ко мне юный читатель, — насчет того, что надо там учиться, становиться на ноги, что диплом делает человека самостоятельным, дает путевку в жизнь, и разные там другие красивости. Но подумали ли вы хоть раз в своей умной рассудительной жизни, что нам, молодым, ни к чему ваши нудные нравоучения, что мы просто хотим красиво жить, одеваться и все такое. Прошло то время, когда молодежь ради разных там наук пила пустой чай и ела черный хлеб, это я по кино знаю, видел неоднократно. Может, наши деды и делали так, но потому, что жизнь тогда была тяжелой, никакого сервиса, жили в коммуналках, что такое такси и телевизор, не слышали. Да что там говорить, вы и без меня об этом знаете! Я хочу откровенно вам сказать, почему мне диплом не нужен. Ни мне, ни моей жене Клавдии, которой, как и мне, восемнадцать. Школу я, конечно, закончил. Понимаю, школа нужна, чтобы уметь грамотно писать и разговаривать, без чего немыслима нынешняя культурная и цивилизованная жизнь. Считаю, что этого вполне достаточно для дальнейшей самостоятельной жизни, которую мы должны строить сами. Лично я работаю шофером на «Волге» и подхалтуриваю — по червонцу в день заколачиваю. Вы поняли? А был бы я инженером с дипломом, что бы имел? Купили бы мы с Клавдией мебельный гарнитур из тридцати двух вещей и цветной телик? Завели бы в сберкассе счетик? Кстати, Клавдия в столовой работает, все чин чинарем, не ворует, но продукты мы не покупаем. Думаете, Клавдии моей муж с дипломом нужен? Чего ей с таким делать — на морозе гулять? Эскимо кушать? А я за ней на машине заезжаю, домой в комфорте едет, в ресторане с ней ужинаем, подарки дорогие дарю. Мне никакой инженер не конкурент!»