Всякого он успел повидать, скитаясь по белу свету, но, чтобы попасть впросак с русским сержантом Катей, такое не могло и присниться. «В казарму теперь хоть не иди — засмеют!» — зло подумал. И действительно, не успел переступить порог и сбросить ношу, как под общий хохот раздался громкий голос Прециози:
— Возвращение блудного сына, то бишь Наполеона, после поражения в России…
Казарма имела центральное отопление, однако температура выше двенадцати-тринадцати градусов в ней не поднималась, потому что в топки котелен бросали не уголь, а дрова. Уже с первого подъема «нормандцы» поняли, что самым тяжелым в их новой жизни будет пробуждение. После теплой Франции и жаркой Африки вылезать из-под одеял в холодной казарме, казалось, было выше их сил. Особенно страдал маркиз Ролан де ля Пуап, баловень жизни. Но надо отдать должное: именно он нашел в себе мужество первым выскользнуть из-под двух солдатских одеял, размяться и загреметь умывальником в туалетной комнате.
За ним потянулись остальные. Что же касается майора Пуликена, лейтенанта де Панжа, Стаковича, Шика и Лебединского, то можно было подумать, что они вовсе не ложились спать: в командирской комнате, обложившись инструкциями, методическими пособиями, словарями, усердно занимались переводом летно-технической документации с русского на французский. Им помогал Друзенков. Дело мало-помалу двигалось, благо в авиационной терминологии много слов французского происхождения или же просто ставших интернациональными: фюзеляж, лонжерон, мотор, капот, шасси, киль, элерон, пропеллер, бензин… Перво-наперво переводили самые необходимые главы из наставления по производству полетов. Общие теоретические занятия было трудно проводить лишь с помощью Стаковича и Шика. Правда, некоторую документацию обещал генерал Пети. Вскоре он сдержал слово — переслал на французском языке описание штурмовика Ил-2. Но о нем никто в эскадрилье и слышать не хотел: все мечтали о штурвале истребителя.
Друзенков направился к командиру авиабригады:
— Мы управимся с переводами в кратчайший срок, но нам нужно точно знать, что именно переводить.
— Как это понимать?
— Дайте возможность французам выбрать себе самолет, на котором они захотят летать. Тогда будем знать, какая потребуется специальная литература.
— Дельное предложение. Завтра же устроим нашим гостям выставку всей имеющейся у нас техники. Смотрины, так сказать.
Когда Друзенков сообщил об этом «нормандцам», они обрадованно, как дети, бросились в пляс, начали петь.
Их можно было понять: боевой самолет — единственное, чем могли они утешиться в данной ситуации.
Утром французские летчики и механики, одетые в добротное зимнее обмундирование, с замирающими от волнения сердцами проследовали на аэродром. Их взорам предстали три советских истребителя Як-1.
— Советское правительство готово предоставить вам «харрикейны», «спитфайры», Як-1. Какой самолет выберете, такими и будет вооружена эскадрилья, — сказал Друзенков.
— Выбор большой, — ответил Пуликен. — Вот только о «яке» мало знаем, хотя внешне — красавец.
Шик, переводя его слова, вперил взгляд в Як-1. Все знали, что он учился на пилота, понимал толк в авиационной технике, к тому же обладал утонченным чувством гармонии.
«Неспроста он уставился на эту машину», — подумал Жозеф и пошел к «яку». Самолет, действительно, отличался совершенством форм, четкостью, изяществом линий. Именно этим он привлек к себе внимание всех членов эскадрильи. Почтительность ко всему красивому — национальная черта французов. Естественно, в таком серьезном деле, как выбор боевого самолета, она не могла не сказаться.
— Уж если выбирать, — бросил на ходу Дервиль, — то как женщину: самую лучшую.
— Ты здесь уже одну выбрал, только полеты не состоялись, — кольнул его Литольф.
— Не та была погода, — попробовал отшутиться Раймон.
— Конечно, не та: слишком морозная…
— Ладно, хватит перепалок, — вмешался Пуликен, — давайте серьезно решать, на каком самолете остановимся.
— По внешнему виду самый привлекательный «як», — сказал Ролан де ля Пуап. — Но надо, как говорится, посмотреть коню в зубы да испытать его на ходу.
Маркиз де ля Пуап еще в далекой Франции увлекался конным спортом, был неплохим наездником. С той поры много воды утекло, а привычка «смотреть коню в зубы» осталась.
Что касается этих самых «зубов», то сравнивать было с чем.