Пока шла съемка, машину отнесло в сторону от центра летного поля. Насквозь продрогший Анри вынужден был вернуться в кабину. Тюлян пошел на новый круг.
Пуликен появился на аэродроме как раз тогда, когда Анри выбрался на крыло вторично.
— Что происходит?! — спросил взволнованно.
— Да похоже, что наш спортсмен-парашютист собирается испытать пробиваемость снежного покрова, — ответил Литольф.
— А кто управляет?
— Майор Тюлян.
Жозеф скрипнул зубами. Не хватало еще этой самодеятельности! Но повлиять на развитие событий он уже не мог.
Анри никому не признавался, что ни разу в жизни не дергал кольцо парашюта — за него всегда срабатывала автоматика. В данном случае ее не было, приходилось надеяться только на себя. Где-то в глубине сознания импульсом мелькнула мысль: «А вдруг не сработает?» И Анри судорожно потянулся к вытяжному кольцу. Рука в перчатке. Пока нащупал, надежно захватил и дернул — набрал большую скорость падения. От резкого наполнения воздухом купол буквально выстрелил. Анри с огромной силой дернуло вверх. А его сапоги — его так выручавшие русские утепленные сапоги! — полетели вниз. Ноги железными клещами схватил тридцатиградусный мороз. Купол ветром понесло за пределы аэродрома, управлять им не было никакой мочи.
Все, наблюдавшие с земли, рванулись по снежному насту в направлении движения парашютиста. Да разве угонишься?
Это было первое серьезное обморожение в эскадрилье. Грозила ампутация ног, но, к счастью, все обошлось благополучно. Жорж Лебединский получил хорошую практику, а Тюлян — серьезный урок и взбучку Пуликена.
Демонстрационный прыжок Анри еще больше отбил охоту летчиков к обычным тренировочным. Дервиль, Кастелен, Беген и другие пилоты категорически заявили, что предпочитают прыжкам полеты, а если и воспользуются парашютом, то только тогда, когда лишатся обоих крыльев.
Приближался новый, 1943 год.
У французов улучшалось настроение. Они любили праздники, умели их отмечать и, конечно, мечтали повеселиться и на этот раз. Но что мог предоставить им командир? Друзенков подсказал: по русскому обычаю можно нарядить елку, вокруг нее, мол, все само собой образуется.
Непоседливые «мушкетеры» — Альбер, Лефевр и Дюран — предложили:
— Давайте в канун праздника съездим в Иваново, говорят, там неплохой цирк.
В городе особых достопримечательностей, открытых для осмотра, не было. Текстильный комбинат хотя и привлекал французов — здесь, в основном, трудились женщины, — однако он работал на нужды фронта, поэтому экскурсия тоже исключалась.
В цирке «нормандцев» ожидал сюрприз. Ведущий программы обратился к ним с приветствием на чистейшем французском языке. Зал взорвался аплодисментами. Все зрители искренне отдавали дань уважения стройным, подтянутым парням в незнакомой темно-синей униформе, по долгу чести своей родины влившимся в ряды Советских ВВС. Гости были тронуты до глубины души, отвечали дружными продолжительными рукоплесканиями. В цирке установилась теплая, благожелательная атмосфера. Представление прошло на высшем уровне — артисты превзошли самих себя.
Вечер на многое открыл «нормандцам» глаза. До него им приходилось общаться только с военными. Отношения наладились — лучше желать нечего. Но тут все ясно: общее оружие, общая цель борьбы с фашизмом. А как гражданское население, которое бедствует, перебивается на воде да на сухарях, все отдавая армии, фронту? Каково его отношение к представителям Франции, ведь с ними тоже необходимо делиться всем?
Искренность и признательность — вот что почувствовали «нормандцы». И это придало особую значимость их пребыванию в Советском Союзе.
В этом французы еще более утвердились, когда под самый Новый год к ним нагрянули гости — пресс-атташе французского посольства господин Жан Шампенуа и видный советский писатель, преданный друг народа Франции Илья Эренбург.
Мирле сдержал-таки слово.
За праздничным столом, несмотря на его скромность, было шумно и весело. Эренбург оказался чрезвычайно компанейским и остроумным человеком. Он буквально сыпал каламбурами, шутками, совершенно свободно изъясняясь на французском языке. И только наиболее наблюдательные могли изредка заметить, как цепко задерживался его взгляд на том или ином лице, как чутко прислушивался он к разговорам: писатель не извлекал из кармана записную книжку и карандаш, но все заслуживающее внимания фиксировал в памяти.