– Сделайте милость. Но прежде расскажите мне об аудиенции, которую вы дали послу.
– Послу?
– Да, послу. Разве вы не отпустили монаха после первых минут разговора?
– Так и было, государь, – признался похолодевший министр. – Преподобный отец почувствовал недомогание и попросил разрешения отдохнуть.
– И вы вели переговоры исключительно с герцогом д’Аламеда? Наедине?
– Да, государь, но нам и не было нужды договариваться о чём-либо: всё было известно заранее. Миссия герцога сводится к завершению посольства отца д’Олива.
– Справедливо. Значит, вы не затрагивали никаких иных вопросов, помимо этого договора?
– Никаких, – осторожно солгал Кольбер.
– И господин д’Аламеда не предавался воспоминаниям?
– Ни разу.
– Неужели он не упомянул даже о д’Артаньяне?
– Ни единым словом. Мы говорили только о политике.
– Удивительно.
– Разве, государь?
– Да-да, удивительно! Весь двор только и говорит о давних похождениях испанского посла, о его былых подвигах, о его боевых товарищах, а сам он даже не вспоминает об этом…
– Как? – упавшим голосом пролепетал министр. – Весь двор?..
– Ну конечно. Вам не мешало бы иногда покидать свой кабинет, господин Кольбер, раз уж вы стали освобождаться раньше десяти, и прислушиваться к тому, о чём говорят при дворе. Ручаюсь, не пожалеете.
– Помилуйте, государь! – воскликнул побелевший Кольбер, не слушая короля. – Откуда могло стать известно вашим придворным прошлое герцога д’Аламеда?
– Арамиса, хотите вы сказать? Во дворце его величают именно так.
– Господи Иисусе… Пусть так. От кого же они это узнали?!
– Полно, сударь! Что это вы разнервничались? Двор знает всё обо всех, и я не вижу, почему герцог должен составить исключение.
– Да потому, что… Но разве вы забыли, государь, о нашем недавнем разговоре?
– Я ничего не забываю, сударь, – высокомерно сказал король.
– В таком случае вы помните, о чём говорила герцогиня де Шеврёз.
– Да правда ли это?
– Святая правда!
– Ого! В прошлый раз вы не были столь категоричны в утверждениях. Но даже если это правда, что с того?
– Что с того?..
– Да, что с того?! – с вызовом бросил Людовик. – Разве я могу запретить своим подданным обсуждать человека на том основании, что он имеет удовольствие возглавлять общество Иисуса?
– Да, государь!
– Что такое? – поднял брови Людовик.
– Вы можете сделать это, и вы должны, обязаны запретить обсуждение под страхом смертной казни! – воскликнул Кольбер, явственно ощутив под ногами финансовую пропасть.
– Да вы рехнулись, сударь! – резко сказал король. – Вы отдаёте себе отчёт в своей дерзости?
– Я? О да, я-то отдаю отчёт себе и по первому требованию готов дать отчёт вашему величеству.
– Что ж, я жду.
– Государь, эти пересуды наносят непоправимый ущерб вашим интересам.
– Не вижу, каким образом.
– Неразумно восстанавливать против себя генерала иезуитов и повелителя Испании, а значит – одного из самых могущественных людей мира. Сплетни могут оскорбить его, ибо он по природе своей весьма скрытен. А оскорблять его было бы уже не глупостью даже, а настоящим преступлением!
– Против кого же?
– Против вас, государь, против мира и против Франции. Герцог д’Аламеда может быть либо несравненным другом, либо страшным в своей беспощадности врагом.
– Но я, сударь, я – французский король и, являясь таковым, свободен от страха перед своими бывшими подданными. Несравненный друг, говорите вы? Я лучше вас знаю цену его дружбе. Герцог д’Аламеда – изменник, и вам это прекрасно известно!
– Осмелюсь заметить, что я не знаю, в чём заключалась его измена…
Если бы Кольбер мог предугадать реакцию Людовика XIV на это замечание, он предпочёл бы скорее проглотить язык, чем высказать его. При воспоминании о преступлении ваннского епископа король утратил всякое самообладание:
– Тысяча чертей! Вам и нет надобности это знать! Если я утверждаю, что герцог – изменник, то вы обязаны принимать это на веру. Я – король, и если только пожелаю, этот проклятый мушкетёр через час будет заточён в Бастилию! Навсегда! Я – король! Я!!!
Кольберу сделалось нехорошо при виде искажённого яростью лица короля. Он согнулся в глубоком поклоне, и это изъявление безоговорочной покорности несколько отрезвило рассвирепевшего самодержца. Голосом, всё ещё срывающимся от гнева, но лишённым уже следов злобы, Людовик спросил:
– Вы одумались, сударь?
– О да, государь.
– Больше никогда не пытайтесь противопоставить мне другого человека, будь он даже папой или вторым мессией.
– Слушаю, государь.
– Смиритесь с тем, что меня мало заботят личные переживания испанского посла. Пусть его имя обсуждается на все лады – я и пальцем не шевельну. В конце концов, ему должно быть лестно внимание французского двора к его особе, разве не так?