«…ну, сейчас начнётся! Аким, подлец, уверен в себе – вон, даже шапку не снял перед господами…»
Корнет не ошибся. Поручику до зубовного скрежета хотелось прямо сейчас, без промедления, перепороть дюжину зачинщиков, а коли станут сопротивляться – вздёрнуть на осине.
– Так они, небось врут, эти куркинские!
– Не… – Аким помотал головой. – Они бумажки показывали, которые эти… сигнации. Настоящие, новенькие, ажно хрустят!
– Настоящие и нет – тебе-то почём знать? – презрительно усмехнулся корнет. – Позаритесь – потом не жалуйтесь, что остались без портков!
– Не боись, барин, не будем. А вы езжайте себе с Богом, не доводите до крайности…
Эта неприкрытая угроза, как и нагловатый блеск в глазах старосты, переполнили чашу терпения поручика.
– Ну, хватит болтовни! Ты и ты… – он ткнул пальцем в ближайших мужиков. – Вяжите подлеца, и чтоб покрепче!
Назначенные неохотно вышли вперёд и стали распоясываться – но под тяжёлыми взглядами из толпы замялись и попятились. Это было открытое неповиновение: Ростовцев уже прикидывал, кого рубить первым, когда из-за крайней избы выскочил, размахивая руками, расхристанный, всклокоченный, вопящий во всю глотку мужик.
– Климка, и дядька Пров с сынишкой возвращались из Вязьмы… – захлёбываясь, рассказывал новоприбывший. – Глядь, а на пригорке, там, где бор еловый к самой дороге подходит, дом стоит! Каменный, навроде барского, только поменьше, на крыше загогулина какая-то торчит, из проволоки. И диво-то какое: весь двор снегом завален, ажно по пояс!
– Врёшь… – неуверенно сказал Ростовцев. Мысли о репрессиях его, похоже, оставили. – Врёшь ведь, каналья! Признавайся – те, двое, небось, пьяные, лыка не вяжут?
– Ни-ни, ни синь пороху, вот те крест! – мужик поспешно перекрестился и замотал головой. – А потом, сказывают, люди какие-то чудные из дома того вышли и на них накинулись. Бесы, наверное, а с ними сущая чертовка: кожа бурая, нелюдская, в волосьях козюли[8], лопочет не по-нашему! Ну, мужики, ясно дело, спужались и бежать, даже телегу с конём бросили, болезные… Полдня сидели в лесу, боялись носа показать. Потом пробрались огородами к моей избе, в окошко постучались и всё, как есть, обсказали!
– А что сами-то не пришли? – спросил Веденякин.
– Так это… страху натерпелись, теперь каждого куста боятся. Сомневались: а вдруг те беси уже туточки?
– Надо пойти, глянуть что там за невидаль такая. – решительно заявил Аким. – Вот что, мужики: берите ослопы, вилы и встречаемся у околицы. И Прова с Климкой волоките, пущай покажут…
– А мальца брать?
– Не надо, на кой он нам?
Мужики стали расходиться, неуверенно оглядываясь на Ростовцева со спутниками – те так и не слезли с сёдел, а стояли верхами возле колодца, обычного места деревенских сходок.
Аким обернулся на поручика.
– Вы как, барин, с нами? У вас, вона, и сабли, и пистоли, и даже ружжо имеется. Поможете мужичкам, ежели что…
Картуз – на самом деле, старую солдатскую фуражку без козырька, – она на этот раз стащил с головы и мял в пальцах.
– Эк ты запел… – Ростовцев усмехнулся. – Нет уж, друг ситный: коли бунтовать горазды, то и с бесями сами разбирайтесь как-нибудь. А мне недосуг с вами по кустам бегать. Непременно эти двое пьяные, наплели невесть что. Надо ещё выяснить, за какой такой надобностью они в Вязьму ездили, коли там супостат? Ты, часом, не ведаешь?
Веденякин усмехнулся. Судя по тому, как смутился староста, он очень даже ведал. А может, даже и отправил свои товары вместе с теми двоими – отчего ж не продать, ежели французы готовы платить за провиант серебром и ассигнациями? Мужик есть мужик – дремуч, глуп, что ему страдания Отечества?
Он тронул Ростовцева за рукав.
– В самом деле, поручик, поехали отсюда. Нам ещё ваших вывозить из усадьбы, а фуражиры, и правда, вот-вот нагрянуть могут, ежели, конечно, тот француз не соврал. А зачем ему врать, перед смертью-то?
– Ладно, уговорил… – Ростовцев крутанул на месте коня, едва не снеся крупом старосту – тот едва успел отскочить в сторону. – А тебе, Аким, вот что скажу на прощание…
Он ткнул рукой, с запястья которой, свисала плетёная казачья нагайка, вверх, в облака. Поручик чувствовал, что охватившая его злость на этого, в сущности, неплохого и по-своему неглупого мужика, отступила, и осталась только жалость – жалость к его темноте и жадности, которые, и правда, могут довести до Сибири.
– Господь – он, знамо дело, всё видит, и каждого судит по его прегрешениям. Но то будет после смерти, а покуда жив – найдётся и здесь, кому спросить за все твои грехи. Так что думай, Аким, крепко думай – небось, не поздно пока за ум взяться, покаяться!