Маат, чья служба вскоре завершится, находится в музее лишь отчасти. Кажется, что он внутренне уже в другом месте. Маат совершает свой последний обход. Картины по-прежнему висят на стенах, как бы слегка придвинувшись друг к другу, как бы слегка увеличившись в размере, как бы став все вместе, повешенные рядом, частями одной картины, где отдельные эпизоды некоей истории происходят одновременно, где они все смешиваются в одном пространстве, разделенные только местом. Маат ищет то самое место, ту часть истории, где он будет подхвачен ветром, веющим в ней.
Мария Магдалина не потеряла надежду вновь найти Сына Божьего. Она входит в цветущий полукруг сада. Земляника и мелкие цветочки ковром покрывают землю. Тянутся вверх лилии и шток-розы, сплетающиеся в стену. Деревья устремляются к небу. В полукруге сада царит темно-зеленое настроение.
Мария Магдалина озирается и внезапно видит садовника. Он подходит к ней. В его левой руке лопата. Удивительно, но кажется, что садовник не стоит на земле, а как бы слегка парит над ней. Земли касаются только кончики пальцев его ног. Кровь течет у него из пяти ран.
— Это мои пять органов чувств, которые мне больше не нужны, — говорит Он, — это пять пальцев моей руки: они больше никогда не сожмутся.
Мария Магдалина пугается. Она узнает Сына Божьего. Она падает на колени и хочет прикоснуться к Нему.
— Нет, — говорит Сын Божий.
Он поднимает правую руку, чтобы благословить Марию Магдалину. Ее длинные волосы, когда-то осушавшие ноги Сына Божьего, касаются, выбиваясь из-под платка, самой земли. Ее руки, которые смазывали тело умершего Сына Божьего, подняты перед грудью и образуют, не соприкасаясь друг с другом, свод — нежную, прозрачную темницу, пытающуюся сохранить навечно то мгновение, когда она в последний раз видит Его. В огороженном саду появляется Он, чтобы дать ей утешение.
— Не прикасайся ко мне, — говорит Он, — ибо ты найдешь меня в себе самой.
Маат готовится покинуть музей. В какой-то момент ему показалось, что он слышит, как о берег бьются волны. Его связка ключей делается легче с каждым шагом. Маат зашторивает окна. Он подготавливает все необходимое для спокойного сна картин. Регулирует приборы. Проверяет, не спрятался ли кто, не стоит ли кто за шторами, кто только того и ждет, чтобы его проглядели, чтобы потом, под покровом темноты завладеть беззащитными картинами. Маат освобождает музей. Выключает свет в одном зале за другим. Его шаги скрипят по паркету. Картины исчезают.
День Маата сжимается как кулак.
Однажды ведущий появился, паря под потолком.
— Я приветствую вас, — кричит он, — с самого жаркого места в телестудии. Здесь сорок девять градусов в тени!
Он стоял в корзине осветителя и не попадал на экран. Впервые он предстал перед публикой в спортивной обуви. Впервые он был невыгодно освещен, и все увидели его пористую кожу и пот на лбу. Он выглядел усталым. В руке он держал микрофон, завязь цветка без листьев, с которого при постоянном ветре слов облетели все листочки обвертки. Глубоко внизу бурлила публика. Она размахивала на своих местах руками и, казалось, не замечала ведущего, потевшего высоко над ней. Он раскачивался на той высоте, откуда руководили съемками, в том месте, где сквозь облака обычно просовываются пальцы и дирижируют им.
Студия выглядела очень маленькой. Одинаковые крошечные операторы направляли свои камеры на раздвижные двери, в которых подобно падшему ангелу должен был появиться ведущий. А пока что он парил под потолком телестудии, под сводом черных прожекторов, которые могли в любой момент зажечься. Он наклонился вперед с заговорщицким видом.
— Оставайтесь с нами, — сказал он.
— Маат? — переспрашивают в нос коллеги. — Маат всегда уходит последним. Маат, — говорят коллеги, — приходит первым и уходит последним. Маат вполне может, — говорят они, — при ходьбе пришить пуговицу к брюкам.
В раздевалке вспыхивают смешки. Сотрудники выскальзывают из униформ и проходятся расческами по волосам. Стены раздевалки запотели. Пыхтит отопление. День — это серо-зеленый монолит, как и все прочие дни. Сотрудники радуются, что идут домой. Они радуются предстоящему ужину. Они радуются телепередаче «Шпагат счастья». После их ухода на стене остаются только рубашка и брюки Маата, вяло и одиноко ожидающие его, чтобы вместе с ним в последний раз выйти из раздевалки в раннюю темноту вечера, навстречу низко летящим птицам и развевающимся газетам.