На гравированном пуансоном золотым фоне, на котором, неравномерно осыпаясь, царит подобие ненастья, столпились ученики. У них узкие и длинные невесомые фигуры, их как будто тянут ввысь. Только что среди них был Сын Божий, но они подумали, что видят призрак.
— Что смущаетесь? — говорит Он. — Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои, это Я Сам.
Сын Божий покидает их.
— Но вы, — говорит он, — должны оставаться в городе, доколе не облечетесь силою свыше.
Не имеющее тени золото образует маленький вихрь. В верхней части картины появляется облако. Оно охватывает Сына Божьего. Оно поднимает Его так высоко, что ученики видят, как Он наполовину исчезает в его бело-голубой кайме. Ученики запрокидывают головы. Они поднимают взоры к небу. Их нимбы похожи на волнующуюся поверхность воды. Их руки непроизвольно следуют за Сыном Божьим. Они не хотят, чтобы Он уходил, но и не пытаются остановить Его, они вовлечены в жестикуляцию свидетельства и готовы понести все, что узнали, тем людям, которые не поднимают глаза к открытому небу. Группа учеников разделилась.
Посредине ее возникает узкое пустое пространство, вертикальная расселина, заполненная воздетыми кверху руками, следующими за вихрем и в то же время остающимися на месте. На заднем плане отчетливо видна скала. На ней — последний след, оставленный Сыном Божьим на земле. Это отпечаток его ног.
Маата заперли в музее. Он блуждает, как призрак, по лишенным света залам с карманным фонариком в руке, который внезапно вырывает из темноты отдельные лица и детали. Он кружит по той же самой орбите, по которой кружил всегда, но теперь видит картины так, как никогда до этого не видел. Кажется, что они ждут его. Маат ищет то место, где Средневековье раскроется, чтобы впустить его в себя. Свет его карманного фонарика блуждает по картинам, как ищущий ощупью лунный свет. Вспыхивает рука Соломона. Бог сотворяет мир из бездны; развевается ярко-красная мантия. Адам обнимает сам себя во время своего первого сна. Ева держит перед своим лицом шар. Первые люди, спотыкаясь, бредут вниз, к мотыге и веретену. Гавриил складывает растрепанные крылья. Вол и осел протискивают свои головы из черноты. Голый Младенец парит над землей; Он поднял руки и благословляет все, что видит. Иосиф ведет за веревку осла мимо темных деревьев, листья которых слабо мерцают. Руки искусителя протягивают Сыну Божьему камни. Ветер дует из дьявольских глоток. Сын Божий усмиряет бурю, вытаскивает из глубокого моря Петра, тонущего с вытаращенными глазами; одиноко бодрствует в ночном саду. Среди цветов лежит отрубленное ухо. Сын Божий держит руки скрещенными на Своей груди. Адам и Ева, спотыкаясь, поднимаются из черной раскрытой бездны. Голубой подол Бога охватывает Сына Божьего. Маат идет по своим собственным следам, чтобы найти выход.
Последний раунд игры назывался «суперигра». Когда комедия, разыгранная в сундуке пиратских сокровищ, близилась к концу, когда раздали украшения в форме слез, похожие на те, что были в ушах Клары Шуман, водонепроницаемые водолазные часы и талоны на приобретение гардин, настал момент истины. Голой и сверкающей предстала единственная непреходящая ценность: не имеющее возраста неземной красоты откровение. Претенденты плотно зажмурили глаза. То, что они увидели, было золотом. Оно было уложено штабелями у стен вплоть до потолка, полностью покрывало пол и ослепляло любого, кто хотел войти в эту гостиную. Оно магическим образом притягивало претендентов, но не подпускало к себе, заставляя их потерянно стоять на его фоне. В телестудии воцарилась мертвая тишина. Слитки золота лежали стопками, образуя массивные фантастические стены. В них отражался свет прожекторов. Ведущий откашлялся.
— Насколько я знаю нашу ассистентку Марион, — сказал он, — она с удовольствием сейчас раздаст слитки!
Марион встала на одну ногу, вторую самозабвенно согнула под углом у края экрана, по собственной команде подняла левый локоть и описала рукой нереально плавный полукруг в сторону золота. Претенденты и зрители обмерли. Они были в ее руках, эти взволнованные мальчики-с-пальчики в царстве счастья.
Карманный фонарик Маата освещает музей. Свет скользит по картинам. Руки извиваются, как молочно-белые языки пламени. Маат идет. Он на пути к границам своего сферического мира; он слышит, как бьются волны; он постепенно теряет почву под ногами. Он стал ненужным, его выбросили. Он странствует по местности, которая, вероятно, по ночам пробуждается и расширяется. Маат почти не узнает музей. Его стены исчезли. Картины внезапно появляются в новом, своем собственном настоящем времени, в местах, ничего общего не имеющих с теми, где они висят. Маат разыскивает картину, которая выплывет ему навстречу, картину, где тихо раздуваются паруса, готовые перенести его на новые берега. Он ищет место, уготованное для него. Перед ним простирается картина «Странствие по морю». Море раскинулось, как огромный невод, золотисто-зеленое под сплошным золотым небом, с волнами, напоминающими тонкие, как волосок, трещины лака, полупрозрачными и широкими. Кажется, что оно ждет Маата. Перед побережьем поблескивают скалы. Маат слегка отступает назад, чтобы увидеть весь пейзаж целиком. Пейзаж простирается в прошлое. Он теряется вдали. Вода между высящимися у берега скалами светлеет и переходит в мировой океан. Внезапно Маат слышит шаги. Он слышит, что в музее, кроме него, есть еще кто-то. Маат направляет во тьму конус своего карманного фонарика и в его свете внезапно видит мертвенно-бледные глаза директора музея. За исключением ударов волн в музее стоит полная тишина. Потом директор поднимает правую руку и начинает размахивать белым платком.