Ее руки скрещены на груди. Пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Крепко прижатые к швам халата, они, казалось, пытаются сжать судьбу так, чтобы свернуть ее цыплячью шею. Мимо проплывают облака, летучие и безмолвные. В оконном стекле отражается послеполуденное время: расплываясь в вязкой мертвой зыби, стекло, над которым кружат облака, стекает к нижней раме. Сквозь верхнюю, утончившуюся часть окна Мари смотрит наружу.
В течение пятидесяти лет ее дом был отелем. Отелем на краю света с несколькими номерами и телефоном. С юккой, которая начинала цвести именно тогда, когда приезжали гости, которая бросала свои цветы гостям на столики, за которыми они завтракали, на бутерброды с отливающим красным цветом джемом и в кофейные чашки; со ставнями, которые во время зимних штормов хлопали так громко, что Мари их запирала; с напольными часами, которые весь год напролет, вздрагивая в полусне, отмечали пунктиром время.
Мари не шевелится. Она слушает, как море бьется о берег. Постепенно в одном из углов комнаты скопилась ее коллекция: целующиеся пары из фарфора заполнили полки стеклянной горки. Па-де-де, чепчики, ангелочки; приветы любви, закованные в глазурь. Эти предметы, выброшенные морем на берег и принесенные гостями, которые часто возвращались сюда и поэтому вскоре узнали слабости Мари, напрасно простирают свои розовые и молочные щупальца из угла комнаты в доме на гранитной скале. Мари сейчас не до того, чтобы утешать фарфор. Она подводит итоги. Вплоть до последнего времени она жила приемом постояльцев; теперь она ждет заката, ее глаза следят за дугой, которую описывает опускающееся вниз солнце, а в ее волосах, лежащих серыми волнами, местами просвечивает кожа головы. Снаружи собираются в стаю бакланы. Они летят к острову перед материком, один за другим опускаются на землю и неподвижно стоят там, неотличимые в отраженном свете скал.
Мари еще крепче сжимает кулаки. Все линии на ее ладонях теперь пересекаются и соприкасаются: линия ума, линия сердца и линия жизни — уменьшенные и искривленные, как довлеющее пророчество.
Дом рухнет. Он рассыплется со скрежетом, упадут одна за другой стены, он увидит свой собственный конец. Он, в котором не было никаких признаков одряхления, будет разрушен экскаватором, который придет через пустошь.
Бьют напольные часы. За спиной Мари ее фарфор извивается в вечных поцелуях. Ей семьдесят семь лет, и она не знает, как будет жить дальше, не подавая гостям отливающего красным цветом джема.
По утрам она всегда вставала задолго до того, как просыпались спящие гости, и бросала быстрый взгляд на море, посылавшее ей в это время голодные крики морских птиц, которые, паря, проносились мимо нее, как пена. Потом она надевала платье-халат, подтягивала в часах опустившиеся за ночь гири и начинала накрывать столы для завтрака, преследуемая юккой, которая раскрывала один цветок за другим, наполняя комнату внезапной нежностью. Иногда Мари отщипывала чересчур навязчивые цветы, но эти действия побуждали растение к еще большим стараниям, так что Мари в конце концов ограничивалась тем, что, проходя мимо, пренебрежительно задевала ее и мало поливала. Зимой, когда они оставались один на один, когда хлопающие ставни били по дому, ничто уже не побуждало юкку к цветению. Она замыкалась в себе и разрешала Мари подрезать ее, удалившись в ту часть своего корневища, для которого зима — всего лишь короткая пауза в обмене веществ, всего лишь тень.
Когда Мари накрывала столы для завтрака, она была уверена, что нужна. Она приглаживала рукой несуществующие складки на скатертях, передвигала стулья, переставляла посуду до тех пор, пока тарелки и чашки не образовывали в итоге созвездие прочности, которое не блекло в быстро надвигающемся свете утра. Потом она разливала кофе. Поднимающийся пар проникал сквозь щели в потолок комнаты. Он заманивал гостей — мужчин, постоянно приезжавших на край света, чтобы пытливо посмотреть на море. Мари видела, как они покидают дом, карабкаются по скалам, исчезают и вечером возвращаются обратно. Они ценили ее отель. Они ценили его несколько комнат и молчаливый телефон, нежно сходящую с ума пальму, отстающие напольные часы, не задающую вопросов хозяйку. Никакой другой дом не находился так близко от обрывистой кромки материка, не был выдвинут вперед как маяк, не стоял так близко от пены, которая вгрызается в скалы.