Посмеиваясь, ветер трясет лопасти наших весел. Геккель подтягивает спустившиеся до щиколоток чулки. Он рассматривает помрачневшее небо. В его папке для эскизов, чьи разрисованные акварельными красками страницы он пополняет во время каждого путешествия, до сих пор еще не было пейзажа такой насыщенности. В чьем-то животе забурчало. Геккель вопросительно смотрит на меня. Он пытается что-нибудь прочесть по моему лицу. Я снова забрасываю леску за борт, на сей раз без наживки. Геккель свистит. Он неторопливо сует руку во внутренний карман своего костюма, вылавливает там один за другим столовые приборы, две консервные банки, открывалку, столовые салфетки, рюмки, бутылку шнапса и скатерть и расставляет все эти предметы на скамье, где они очень мило начинают скользить во все стороны. «Пора подкрепиться!» — кричит он. Я наклоняюсь над банками, чтобы прочитать, что на них написано: Геккель прихватил сардины в масле. Мы садимся друг напротив друга. Он хочет открыть для меня одну из банок, так как видит, что я слишком ослабела, чтобы сделать это самостоятельно. Сардины, лежащие в своем открытом взору убежище, отливают серебром, сверкают как косяк, еще пытающийся ускользнуть в последний момент. Я вожу вилкой между застывших рыбьих глаз, затем вытаскиваю из масла одну из сардин. И пока она, истекая каплями, приближается, покачиваясь, ко мне и ее чешуйки переливаются одна за другой, Геккель наливает первую рюмку шнапса, осушает ее, снова наполняет, пьет опять и начинает вещать, прерываясь назойливым покашливанием.
Ветер мнет пенистые гребни волн. Он поглаживает воду, толкает ее в разные стороны, ударяется о лодку и постепенно гонит ее в открытое море. Клочья облаков затерялись под небом, как развеянные обрывки фраз. Они раскрашивают безмолвие под мрамор.
«Что было вначале?» — начинается тост Геккеля. «Шнапс!» — прерываю я его. Он наливает и мне. Жидкость вгрызается в мое горло, но вскоре в желудке разливается тепло домашнего очага. Мир пригоден для жилья, даже если мы в нем лишние. Вначале почти ничего не было, продолжает Геккель. Он указывает на море вокруг нас. Почти ничего, что было бы достойно упоминания. Только туманности, которые сгущались. Они твердели, пока из них не выглядывало нечто белое, как щиколотка: кулак железных законов, который ударил по пустому столу Вселенной. Геккель смеется. Вверх взметнулась пыль, говорит он. Сверкающая пыль. Вот как много о началах, которых в действительности не было. Наш мир — это вечный двигатель. Он никогда не начинался и никогда не кончится. От века и до века в нем остаются та же самая материя и та же самая энергия, хотя многим это кажется невероятным. Творец с белой шкиперской бородой цепко держит их и не дает ни той ни другой ускользнуть из этой черноты. «О, скольких же Он уморил раньше срока!» — громко кричит Геккель. Некоторые качурки, спустившиеся на воду рядом с лодкой, улетают прочь. Геккель трет глаза. Только сила реальна, говорит он, только сила не дает нашим костям рассыпаться. Только сила удерживает нас в целости до тех пор, пока наконец от нас не остается только самое главное: черепа, которые нанизываются на цепь бытия, как жемчужины. Случай завязывает узлы между этими бледными жемчужинами — случай, который пристально следит, чтобы ничто не соскользнуло, чтобы все осталось на своем месте. Лодка качается. Геккель выпрямляется и продолжает говорить стоя. «Кто утешит исследователя?» — спрашивает он. Шнапс переливается через край, капает на скомканную скатерть. Что утешит?
Листок из школьного гербария, отвечаю я. Возможно, от сорванного под Мерзебургом ириса; дом дедушки, нарисованный красным мелком; «национальное собрание» птиц на дереве, состоящее из депутатов от каждого семейства. Радиолярии, инфузории, коловратки, фораминиферы, известковые губки и медузы. Берггассе, 7, в Иене, где медузы Periphylla mirabilis и Toreuma bellagemma, раскачиваясь точно по центру, ожидают вашего общества.