— Самое ужасное, — говорит ведущий за спиной Маата, — это когда я представляю себе, что каждое утро нужно идти на работу, а потом вечером возвращаться домой, и так, вероятно, в течение сорока лет.
Публика сидит в зале и считает в обратном порядке. При слове «ноль» должен появиться исчезнувший ведущий. Кто-то из публики испек торт и привез его в коробке из-под обуви. Люди прибыли издалека, они ехали мимо убранных полей и столбиков экстренного вызова, держа торты на коленях, а автобус с запотевшими изнутри стеклами вез их сквозь дождь, и единственным признаком жизни были лучи фар встречных автомашин. Когда дорога стала казаться им слишком долгой, они начали рассказывать друг другу анекдот о дуэли между слепым и глухим. «Он уже здесь»? — спрашивает слепой. «Он уже выстрелил?» — интересуется глухой.
И вот публика сидит в студии, считает в обратном порядке и вдруг внезапно видит перед собой открытое небо. Сидящие хватают ртом воздух. Мимо проносятся облака, на которых гигантские рты показывают, как надо складывать губы для крика. Руки отбивают стаккато. Вырванная из своих стульев, публика буйствует над землей в синеве неба, придя в себя, начинает петь, пока на горизонте не появляется зарево. Ведущий ввинчивается в экран. Он поднимает руки и широко раскидывает их. Сегодня ожидаются следующие чудеса: яичница, поджаренная под водой, и пожарные машины, наполненные пивом.
Маат прислоняется к стене. В музее стоит тишина, слышно только легкое потрескивание калориферов и жужжание мухи, собирающейся здесь перезимовать. Иногда Маату кажется, что он последний человек на этой земле. Иной раз ему представляется, что все кругом умерло и живы лишь старые картины, защищенные от смерти лаком, под которым сохраняются пейзажи, когда-то существовавшие в действительности. Маат размышляет о тех картинах, которые он обычно видит в конце рабочего дня: об их стремлении не изменяться и в то же время выглядеть новыми, об их усилиях прорвать черноту мира своими красками. Иногда он думает, что его руки, начинающие вздрагивать к концу рабочего дня, сами того не зная, ищут эти старые картины.
Обнаженный Младенец парит над землей. Он лежит на нимбе, воздев руки, он благословляет все, что видит. Приветствуя его, небо вспыхивает алым светом и равномерно покрывается цветками маргариток. В облаке появляется Бог, он посылает Младенцу Слово, которое сходит на землю сверкающим дождем. Пейзаж слегка раздвигается и разламывается вокруг Младенца, образуя темную пещеру. Вол и осел протискивают из тьмы свои головы. Там, где лежит Младенец, — голая коричневая земля. Вдали, над холмами, низвергается с неба Ангел. Он несет ленту с Благой вестью. Маленькие пастухи смотрят и указывают на него пальцами. Их стада пасутся на косогоре. Ни одно животное не пугается этого посланца, который падает с неба, как веселый самоубийца. Ни одна овца не поднимает голову. Овцы топчут копытами заросшую скалу и спокойно жуют траву, хотя на небе появляются новые созвездия и ленты с текстами. Даль зелена и покойна. Леса подстрижены и приклеены к зелени, дерево за деревом, их кроны молчат. Вдали ни один путь не перекрещивается с другим. Все само по себе. Все погрузилось в тишину сна.
Это пора золота. В центре мира — Младенец. Он лежит на нимбе. У него старое лицо. Младенец видит огонь и воду, землю и воздух. Он видит время до времени, он видит, как оно возникает, сжатое и тяжелое. Он видит, как извиваются корни вокруг обугленных сердец. Он видит прах, из которого на ветреных равнинах образуются все новые и новые творения. Он видит самого себя, свое гигантское тело, распластавшееся во все стороны, солнце и луна на плечах Его. Он видит птицу, возрождающуюся из пепла. Он видит пастухов, тихую зеленую даль, пасущихся овец. Он видит вола и осла, жующих у водосточного желоба. Он видит молитвенно сложенные руки и возвышающийся надо всем кроваво-красный купол неба.
В музее жужжит муха. Маат знает дни, которым нет конца. Он медленно шевелится в них, как в банке с медом. Он поднимает ноги, но ступает каждый раз на одно и то же место. Он закрывает глаза, но видит все те же самые картины. Он поворачивает голову, но оказывается все в той же жизни.