- Конечно. Кто-то подготовил их для реализации, если можно так выразиться. Но не успел.
- Ему помешали. Кто помешал? Самохин? Или Самохину? Здесь важно собрать воедино, связать логически три известных момента: попытка ограбить музей, убийство и поиски в кабинете - тогда многое станет ясным.
- А почему именно в этой последовательности? - поинтересовался я.
- Потому что не такие мы глупые, какими кажемся на первый взгляд, не захотел объяснить Яков.
- Но и не такие умные, какими хотим казаться, - уточнил я.
- Ко мне это не относится, - махнул рукой Яков. - А что касается кандидатуры на главную роль, у нас она теперь только одна.
- Кто же? - спросил я, вставая.
- Тот, кто бывает в музее после его закрытия, тот, кто всем Дубровникам известен своими похождениями, тот, кого выгораживает тетка Маня.
- Черновцов?
Утром я зашел к Староверцеву. Едва мы с ним расположились погонять чаи, во дворе залаял Малыш и кто-то сильно постучал в окно.
- Сергей! Ты здесь? Выйди на минуточку!
- Это следователь, - извинился я. - Мне надо идти.
- Слушай меня, - Яков сжал мне руку. - Черновцов пропал. Похоже, скрывается.
- Как?
- Вот так. Я говорил с его женой. Что-то знает, но вовсю темнит.
- Как я слышал, он порядочный забулдыга. То, что он пропал, еще ничего не значит.
- Значит, Сережка, значит! Он не ночевал дома в день убийства - это раз. С женой у него нелады - два...
- Ну и что нам с этих неладов?
- А вот что: она его частенько выставляет из дома, и он ночует знаешь где?
- В музее? Тетка Маня привечает?
- Это еще не все. Его видели вчера. Вся морда сплошь синяком заплыла. А костяшки пальцев правой руки Самохина, помнишь акт, были сбиты! Я тебя вот о чем хотел попросить. Ты человек здесь новый, журналист: походи поспрашивай. Потом сочтемся.
- Ну разве что, - вздохнул я.
Неужели этот вздор может
поколебать наше счастие?
В. О д о е в с к и й
П я т н и ц а
Я отправился на розыски Черновцова, предварительно поставив Якову условие: с теткой Маней он должен говорить сам. Яков поморщился, но деваться ему было некуда. Позже он передал мне содержание этого разговора, и я привожу его здесь.
Тетка Маня, снова оказавшись в центре внимания, с готовностью отставила швабру и открыла было рот, но Яков опередил ее:
- Почему ваш сын ночует в музее?
- Дознались? - ахнула она и заплакала. - Дура я старая, бесом попутанная... - Она плакала тоненько, монотонно и деловито, поглядывая птичьим глазком на Якова.
Он терпеливо ждал.
- Так как же?
Тетка Маня, причитая, добралась наконец до сути: "бесталанному" Черновцову жена-злодейка "не дает дома головушки приклонить бедовой, гонит его и в дождь и в ветер", и потому он заливает горе "зеленым вином".
- Подождите-ка, - приостановил ее Яков. - Что-то я не пойму: гонит она его за то, что он пьет, или он пьет, потому что она его гонит?
- Знамо!
- Что знамо-то? Он пьет - она бьет? Эта схема?
- Наоборот, - тетка Маня прерывисто всхлипнула.
- Ерунда какая-то. Что у них за нелады, можете мне толком объяснить?
Тетка Маня осторожно оглянулась и лихо подмигнула Якову всей щекой.
- Тет-на-тет?
- На-тет, - уверил ее Яков.
Она снова оглянулась и шепнула так, что, верно, на улице было слышно:
- Гуляет он.
- То есть как? - удивился Яков.
- От жены гуляет.
Яков неосторожно выразил сомнение. Тетка Маня искренне возмутилась:
- Ты не смотри, что он сморчок на вид, - гордо сказала она. - По нем все дубровнические бабы сохнут, даже библиотекарша с образованием у него есть. - Она снова взяла швабру и стала похожа на сурового воина с копьем. Якову показалось: под носом у нее появились и круто поднялись гвардейские усы. - Вот Нинка-то и зверует. А я уж его, сиротинку, привечаю.
- А во вторник сиротинка тоже в музее ночевал? Тет-на-тет.
Тетка Маня едва не хватила его шваброй.
- Ишь куда клонит! Хитер Вася - дуру нашел!
- Да какой я еще, к черту, Вася?
- Все вы не Васи, как до дела дойдет! Не ночевал он здесь! Я последняя ушла и никого здесь не оставила. Клянуся! - И она стукнула шваброй в пол.
- Где он сейчас?
Тетка Маня не ответила, сурово поджав губы, молчала.
- А синяк? С кем он сцепился?
- Это ты уж у Нинки пытай. Ей лучше знать, с кем ее мужик цапается.
Дома Черновцова, конечно, я не застал, да на это и не рассчитывал. Его жена, миловидная женщина, худенькая и решительная, встретила меня сурово.
- Чего вам надо?
- Я, собственно, не к вам...
- Тогда и говорить нечего! - И она повернулась ко мне спиной.
Я сказал ей, что я из газеты.
- Батюшки! - всплеснула она руками. - Достукался, паразит! Что ж теперь будет-то? На всю Россию ведь опозорится, нигде теперь не скроется.
- Это точно, - сказал я. - Как бы мне повидать его? Поговорить. Может, еще и обойдется.
Она испуганно взглянула на меня.
- А ты его не обидишь? Нет? Тогда иди к свекрови. Он у нее в сараюшке от людей прячется. Не совсем еще стыд пропил.
Почему он прячется, у меня было другое мнение, но выражать его я, естественно, не стал.
- А где же эта самая сараюшка?
- У реки, за кладбищем, где огороды.
Ну что мне было делать? Якова искать?
За кладбищем, в редкой рощице, прятались серенькие домики с палисадниками, полными золотых шаров. Здесь пахло печным дымом, лаяли собаки и горласто перекликались петухи.
Ближе к реке, по берегу, выстроились тесным рядком сараюшки. У справного мужичка в синей в горох рубахе, который с удовольствием колол осиновые чурки, я спросил, где сарай тетки Мани. Он воткнул топор в пенек, засыпанный влажной щепой, и, достав сложенный книжечкой обрывок газеты, стал вертеть самокрутку.
- Черновцова никак ищете? - спросил он, покусывая край листка.
Я промолчал. Мужичок, свернув такую аккуратную сигаретку, будто достал ее из новенькой пачки, пыхнул махорочным дымком.
Мне вдруг, впервые за всю неделю, стало хорошо и спокойно. А он, словно не было важнее дела, зажав губами цигарку, ковырял пальцем мозоль на ладони. Грустный осенний ветерок по всему, наверное, городку разносил махорочный дым, запах колотых дров, лежалой щепы и влажного песчаного берега.
- Натворил он что опять, да?
- Нет, просто надо повидать.
- Вона как! - удивился мужичок. - И Черновцов кому-то спонадобился. Сейчас иди повдоль овражка, а как каланчу станет видать - повороти и в первой переулочке найдешь.
Я поблагодарил его.
- Желаю добра, - кинул он вслед и, поплевав на окурок, снова с удовольствием застучал топором.
В сарае было душно и полутемно: окно завешено старым женским халатом, только в дырку от кармана пробивался яркий свет с улицы.
Черновцов лежал на ржавой железной кровати "с разговорами". По нему, как по покойнику, ползали зеленые мухи. Он дергал бровями, щекой, но не шевелился и глаз не открывал. Вся левая половина лица была под громадным странным синяком: в клетку, с красными полосками крест-накрест. Будь у него побольше голова, на этом синяке вполне можно было играть в шахматы.
Вдоволь налюбовавшись, я постучал Черновцова в грудь костяшками пальцев:
- Вставайте, граф.
Он приоткрыл один глаз и поморщился, ворочая глазом, оглядел меня сверху донизу. Рассматривая мои туфли, он приподнял голову и снова, закрыв глаза, обессиленно уронил ее на подушку. Наконец с трудом произнес:
- Ну?
- Глаза-то открой.
- Не могу. Голова, понимаешь, трещит от света.
- Это не от света. Не надо было вчера мешать.
Черновцов оживился:
- Я не мешал. У меня всегда так - глаза на другой день режет. Совестливый я, понимаешь? А мешать - не мешал. Водку пил, врать не буду. И красное пил. Потом обратно вроде водку. Но не мешал. Все своим чередом шло.
Спотыкаясь о разбросанные сапоги, я подошел к окну и сдернул с гвоздей халат. Черновцов вскрикнул и резво повернулся на живот, пряча голову в подушку.