Как я успел заметить, Староверцев, несмотря на авторитет и преклонные годы, находился под сильным влиянием Саши и Оли. Подозреваю, что и его юношеское увлечение легендой об исчезновении Оболенского возникло не само собой. Эти напористые ребята, пользуясь его любовью, делали с ним что хотели.
- Да, да, - охотно согласился он и сейчас. - Он очень помогает нам, являясь, так сказать, внештатным консультантом по трофейному оружию, потому что специальной литературой мы пока не обеспечены в нужном количестве.
- Он что, партизанил?
- Даже награжден, - кивнул Староверцов. - Правда, уже после войны, много лет спустя: он ведь по заданию партизанского штаба в полиции служил, у немцев. Гестаповцы его разоблачили, и он чудом остался жив.
Со скрипом приоткрылась дверь, Саша просунул голову и поманил меня:
- Там тебя Андрюша обыскался.
Я поднялся за ним в залы. В отгороженной мешковиной комнате, где оформлялась экспозиция о войне, мне послышались шаги. Я прошел туда и задержался у большого стенда. Мое внимание привлекла сильно увеличенная фотография, помещенная в самом центре. На ней была заснята казнь двух подпольщиков или партизан. Связанные, с петлями на шее, они стояли в кузове грузовика с откинутыми бортами под грубо сколоченной виселицей. Рядом с ними, подняв руку в перчатке, немецкий офицер читал, видимо, громко, напрягаясь, по большой бумаге. Кругом стояли люди, их лиц нельзя было разобрать: они сливались в молчаливый, выразительный фон. Человек в черной шинели полицейского, с повязкой на рукаве и винтовкой за спиной, картинно отставив руку, натягивал веревку и, повернув голову, улыбался в объектив. Все на снимке было как-то обыденно и потому особенно страшно.
- Только что прикрепили. Ты, можно сказать, первый оценил. Впечатляет?
Я молча кивнул.
- Сашок, - проскрипел бесшумно подошедший Волков, - мне одному его весь день таскать. Скажи Самохину, ладно?
- Хорошо, сейчас.
- Складная машинка. - Волков снял со стенда немецкий автомат, и тот удивительно ловко лег в его короткие сильные лапы.
Он вынул магазин, посмотрел внутрь, легким ударом ладони поставил его на место и вскинул автомат.
Саша очень похоже сымитировал треск автоматной очереди.
- Тра-та-та! Тра-та-та! - презрительно передразнил его Волков. - Это только в кино так трататакают да мальчишки во дворе, а старый солдат, Волков сощурился, - старый солдат бьет коротко, чтоб ствол не уводило, понял?
- Понял. Я слышал, автоматчики даже "Катюшу" выбивали очередями, верно?
- "Катюшу" - не знаю, а "Комаринскую" мы с дружком наловчились, в два ствола. Концерт! - Он хотел лихо покрутить головой, но у него не получилось, и он поморщился. - В бою, конечно, не до баловства... А так, что ж не пострелять.
- Конечно, - легко согласился Саша. - Так просто пострелять веселее, чем в людей-то.
- А я в людей не стрелял, - рассердился Волков. - И вообще, больше в рукопашную рвался. Раз только в ней сошлись, а до сих пор помню. Бежит он на меня, ошалел совсем, рот разинул: орет. Я ему стволом - патроны-то кончились, а перезарядить некогда - прямо в пасть и сунул, так он и подавился.
Саша, вначале слушавший с интересом, передернулся. Волков заметил это и мягко сказал:
- На то и война, Сашок.
- Ну и вовсе не на то!
- Уж ты-то что знаешь про войну? - мрачно уронил Волков и повесил автомат на место. - Поторопи Самохина, обед скоро.
Саша отошел, и мне было слышно, как он что-то объяснял Самохину и как тот громко спорил:
- Очень прекрасно! Мне ящики таскать, а ему гвоздики тюкать? Очень прекрасно!
Саша обреченно махнул рукой и вернулся ко мне. Самохин плелся за ним, бубнил про тяжести и жаловался на здоровье.
- Ух ты! - остановился он, заметив фотографию. - Ты гляди-ка, ну прямо...
- Слушай, - прервал его Саша. - Иди отсюда.
Самохин при всей своей нахрапистости Сашу, видимо, побаивался. Он потоптался на месте и, ворча что-то, побрел к выходу. Длинноволосый, неопрятный, в коротких расклешенных брюках, обтягивающих толстый зад, он был похож на приземистую женщину.
Я повернулся к Саше. Он с такой ненавистью смотрел Самохину вслед, что мне стало не по себе.
Мы вышли на берег реки. Холодная, тускло блестящая, она лениво выползала из темных, по-осеннему хмурых лесов. Бакены с нее уже сняли. Прибрежные кусты с тихим шорохом, похожим на шум дождя, сыпали в воду сухие листья, и они медленно плыли вдоль берега маленькими желтыми корабликами. А за рекой деревья стояли уже почти голые, и в чистом осеннем воздухе их тоненькие серые веточки казались прозрачным дымком, легко тянувшимся откуда-то из глубины лесов. И беззвучно метались озабоченные своими делами, встревоженные галки.
- Нравится вам у нас? - спросила Оля. Она стояла, держа Сашу под руку и положив голову ему на плечо. - Уютно, правда?
Неожиданный порыв ветра взметнул ее волосы и бросил их Саше в лицо. Оля засмеялась, а он покраснел и начал что-то смущенно бормотать.
- Что, что? - с улыбкой переспросила Оля. - Что ты ворчишь?
Саша все больше нравился мне. Я скоро понял, что при внешней задиристости он был человеком мягким и скромным. Его ехидные реплики уже не смущали меня. И если вначале мне показалось, будто он готов смеяться буквально над всем, то позже я убедился, что его задиристость имеет вполне определенную направленность: Саша органически не терпел самой безобидной лжи, и мгновенно ощетинивался даже на маленькую, почти незаметную фальшь.
- Дубровники стареют, - грустно пожаловалась Оля. - Вы понимаете меня? Раньше-то они были старинные, а теперь - просто старые. Вон, видите, храм Крестовоздвиженья? Лет десять назад он был самый настоящий старинный, с голубыми куполами и с такими, знаете, кружевными крестами на них. А теперь? - Она покачала головой. - Теперь он старый и неряшливый, понимаете? Не старинный, а старый.
- Почему же, - заметил я. - Он еще неплохо выглядит.
Саша внимательно наблюдал за какой-то мрачной личностью, бредущей по берегу.
- Ты что? - спросил я. - Знакомый?
- Это сын нашей уборщицы, - прошептала Оля, поморщившись.
- Так сказать, гнилой сучок на генеалогическом древе рода Черновцовых, - добавил Саша. - Дружок Самохина, или, как там, кореш, что ли, по-ихнему?
Личность между тем с комфортом устроилась на коряге и вытянула из кармана бутылку.
- Не идет у меня Самохин из головы. Ведь он явно что-то высматривает, вынюхивает. - Саша помолчал, покусывая сухую травинку. - Недавно шпага пропала. Не очень ценная, но сделана великолепно.
- Ну?
- Видно, кто-то на эфес позарился, а потом разглядел, что мы все камни стекляшками заменили, и выбросил. Я ее нашел в тот же день, одни обломки, правда.
- Думаешь на него? - прямо спросил я.
- Утверждать не могу, но ведь он недавно из тюрьмы. И я бы его, пока не поздно, обратно отправил. А все Афанасий - вечный идеалист.
- Саша! - укорила его Оля. - Ты бы его еще Афоней назвал! А Самохина ты просто не любишь.
- А ты?
Оля покраснела и, похоже, всерьез обиделась. Они оба, не стесняясь меня, насупились и отвернулись друг от друга.
Откровенно говоря, я любовался ими. Оля, казалось, еще не научилась как следует управляться со своими, ставшими вдруг длинными руками и ногами, вечно что-то опрокидывала, стукалась об углы и спотыкалась. Саша с трогательной и неожиданной для него заботой внимательно следил за ней, успевал подхватывать все, что она роняла, поддерживал ее за руки, подсказывал, потому что и в разговоре она иногда была так же мило неловка и беспомощна. Но временами, особенно в присутствии Саши, она вдруг поражала грациозным жестом, плавным движением, какой-то лукавой, прорвавшейся из глубины ноткой в голосе. И сам он, еще угловатый и по-мальчишески худой, становился тогда ловким, гибким и стройным.