О том, что именно произошло "таинственное и загадочное", я уже рассказывал".
Я просмотрел и, кое-что поправив, передал Якову свои записи. Он внимательно прочел их и сказал: "Ага!" А что за "ага", он и сам, наверное, еще не знал.
- Продумай, как взять образцы почерков у всех работников музея, строго сказал он мне. - Из личных дел, что ли?
- А не придется мне объяснять, почему я выступаю в новом амплуа?
- Не твоя забота, Сергей. Делай, что приказано. - Он суровым полководцем возвышался над своим столом, и за его спиной грозно щетинились окурками цветочные горшки.
Тогда я тоже сказал: "Ага!" - и добавил:
- Образцы почерков у меня почти все уже есть - и Афанасий, и Саша давали мне свои материалы. И не только свои.
- Где же они?
- Рядом, в номере, который ты сам опечатал.
- Распечатаем.
- Ты не отпустишь меня на полчасика?
- Не понял, - вскинул брови Яков.
Я встал - руки по швам.
- Товарищ начальник, разрешите отлучиться на тридцать минут по личному делу?
- Что за личные дела в служебное время?
- Так, пройдусь, подумаю.
- Сережка, никакой самодеятельности, обещаешь? - Это было сказано уже нормальным тоном. - Помни хорошо: ты ведь теперь только общественник, да и к тому же свидетелем по делу проходишь, ясно? Так что уж не зарывайся.
Я кивнул.
- Хорошо, только сначала сходим в гостиницу. Впрочем, я могу это сделать один. Где у тебя эти материалы?
Когда я вошел в библиотеку, в углу, у стеллажа с новинками, сидела уже знакомая мне мрачная личность в мокрых сапогах, поглядывая, как заяц из-за пенька, поверх раскрытого журнала. Едва я вошел, она тихонько встала и, чавкая мокрыми подошвами, выскользнула за дверь. Библиотекарша взглянула на меня и покраснела. А я постарался припомнить фамилию этого человека - Черновцов, кажется.
Сейчас уже не помню, что я врал в библиотеке, но мне удалось просмотреть несколько формуляров и среди них - Сашин, самый пухлый из всех. Как я и ожидал, среди книг, отмеченных в его формуляре, был томик Одоевского. Я спросил его, но он был на руках. Тогда я предъявил и корреспондентское удостоверение, и книжку внештатного следователя и попросил дубликат.
Мне его принесли, я нетерпеливо раскрыл его... Так и есть! Худшие мои опасения оправдались.
В дверях музея меня встретил Староверцев. Он был необычно возбужден и очень расстроен. Впрочем, его можно было понять.
- Какой ужас! - сказал он. - Вы уже знаете?
Я молча кивнул. Еще бы мне не знать!
- Это какое-то дикое, бессмысленное хулиганство! - с возмущением продолжал он. - За это нужно отрубать руки! Я сам бы сделал это с удовольствием. Не верите?
- Руки? - удивился я. - Отчего же только руки? По мне - так никак не меньше головы.
- Вы так думаете? - Он был озадачен.
- Да. И это уже квалифицируется не как хулиганство. Это элементарное убийство.
Мы сели в кресла. Афанасий Иванович непослушными пальцами набивал трубку.
- Да, да! Вы правы! Это равносильно убийству по своей моральной низости. - Он чуть не застонал, хватаясь за голову. - Такие экспонаты! Кому, спрашивается, они мешали!
- Экспонаты? - не понял я. Мне никак не приходило в голову, что Самохин мог считаться экспонатом. Разве что в музее криминалистики.
- Ну да, господи! - нетерпеливо повторил Староверцев. - Именно экспонаты. Вы же говорили, что уже знаете о нашем несчастье.
- Ну конечно! Ведь это произошло у меня в номере.
Теперь уже Староверцев недоуменно уставился на меня.
- Сегодня ночью кто-то забрался в музей и изуродовал несколько стендов. А ценные вещи, вы представляете, сложили в мешки. Но унести, слава богу, не успели. Но в мешки... Вы понимаете, в каком они теперь виде?
- Сегодня ночью, - ровным голосом сказал я, - у меня в номере убили Самохина.
Староверцев открыл рот, и его трубка с глухим стуком упала на столик.
- Что вы говорите?
- У вас брюки горят.
- Да, да, извините, - он дрожащей рукой смахнул с брюк горячий пепел. - Олечка! Иди скорее сюда! Ты слышала? Убили Самохина! Это ведь правда, Сережа? Вы не шутите? Господи! Что за несчастья? И все в одном доме. Олечка, да где же ты?
- Сейчас иду.
- Олечка, Самохина убили, - шепотом проговорил Староверцев, когда она наконец подошла.
- Я уже слышала. Мы не хотели пока говорить вам об этом.
Я коротко, не останавливаясь на подробностях, рассказал о событиях тревожной ночи, внимательно наблюдая за Олей. Она вдруг заплакала, стала нервно шарить в сумочке - искать платок.
Я отошел к окну. Действительно, какой-то богом проклятый дом. Какая-то мрачная сцена, на которой из века в век совершаются загадочные преступления за задернутым занавесом...
- Это как раз то, чего нам так не хватало! - жизнерадостно констатировал Яков, когда ему передали заявление Староверцева. Великолепно! В одну ночь, в одном практически месте два преступления, и одно из них - убийство. Что там, в музее? - спросил он уже спокойнее.
- Ободрали несколько стендов, собрали все более или менее ценное, но не унесли. Как я понял, пропали только экспонаты зеленого стенда.
- Что там было?
Я показал ему список, составленный Олей.
- Странно.
- Да, очень. Документы, листовки, фотографии. Но, знаешь, даже сукно содрали. Остались одни крючки да кое-где бирочки с номерами.
- Что ты думаешь об этом?
- Пока ничего. А ты?
Яков покачал головой.
- Кто последним уходил из музея?
- Уборщица, наверное. Тетка Маня, так ее зовут.
- Давай-ка с нее и начнем. Кстати, у меня для тебя сюрприз.
- Может, хватит, Яша? - всерьез попросил я.
- Знаешь, кто писал записку?
- Знаю: Саша.
- Силен! Как ты догадался?
- Секрет фирмы. У тебя свои методы, у меня - свои.
- Дрянь его дело, по-моему.
- Не преувеличивай.
- Куда уж там!
...И вы можете говорить об этом
так хладнокровно?
В. О д о е в с к и й
В т о т ж е д е н ь
Вся она была остренькая, угловатенькая, очень подвижная. Из-под бесчисленных платочков, покрывавших ее голову, которые она в течение разговора по очереди скидывала на плечи, шустро выглядывали глазки-пуговки и торчал кругленький носок.
На вопросы тетка Маня отвечала охотно, но так многословно, что ответа мы практически не получали, его приходилось выуживать из потока ее красноречия, а направлять ее лирические отступления в реалистическое русло стоило Якову большого труда. "Крепкая бабка, - сказал он потом о ней, - ей все нипочем".
Но в ее монологах нас насторожила уверенность в том, что Самохина убил Саша.
- Да потому. Он хулиганец известный. Он и меня один раз чуть было не убил.
- Вот как? А подробнее?
Тетка Маня скинула на плечи очередной платок, уселась поудобнее и повела свой рассказ, сопровождая его отменной жестикуляцией, которую я описывать не берусь.
- Задержалася я как-то с уборкой, припозднилась. Ну, закончила все, стала в залах свет гасить. А в этой зале, где манекены стоят, света уже не было, кто-то выключил. Тогда-то мне невдомек, что, кроме меня, - некому, это уж я после додумала. Вот это, вхожу я в залу. Тихо совсем, и чтой-то боязно. Иду я через ее, и все мне кажется, будто ктой-то глядит на меня. Оборачиваюсь, верчу головой. Прохожу, значится, мимо одного офицера - в каске такой с перьями, раньше в них пожарные люди лихо ездили, - а он стоит и так это на меня глядит, ну ровно живой совсем. Да еще возьми и чихни! Я аж подпрыгнула. Озлилась, конечно, да мокрой тряпкой его по морде. - Тетка Маня перевела дух. - А он это... саблю свою поднял да как стебанет меня под зад. Плашмя, правда. - Она привстала и показала, как это было, даже подскочила довольно резво. - Ну, думаю, все: помру сейчас холод по ногам побег, видать, сердце порвалось. А он эдак утерся от тряпки-то и говорит человеческим голосом: "Дура, - говорит, - ты старая. Разве можно так с експонаторами-то?" Я дрожу вся и отвечаю: "Это ж я, милай, пыль с твоей морды стерла". Он как захохочет, Сашка-то...