— Ну и что это значит?
— Откуда я знаю? Что угодно может значить. Только я почему запомнил: пан профессор позеленел после этих слов.
"А ведь Пашка что-то знает, — подумал я. — Или догадывается".
— Ладно, — сказал Яков. — Дуй домой, приберись как следует (Сережка мне говорил, какой у тебя беспорядок — ужас! — не стыдно?) и езжай за Леной. Она ведь думает, что ты украл шпагу.
— А… этот?
— Этот — наша забота. Вы теперь с ним только на очной ставке встретитесь. Пока!
"Фон Хольтиц выбрался из России. Смертельно усталый, больной, он стоял в парадной зале замка, низко опустив поседевшую голову, и основатель рода, как живой, с брезгливой ненавистью смотрел на него с качавшегося от сквозняка портрета, положив левую руку на эфес шпаги, утраченной безвозвратно, утерянной навсегда.
Гнев отца, престарелого фон Хольтица, описанию не поддается, а последствия его сыграли роковую роль в судьбах его наследников и потомков, вплоть до наших дней.
— Подними голову, несчастный сын мой, — тихо и твердо говорил он. На нашем родовом гербе семь шлемов, это семь поколений воинов-победителей, предпочитавших смерть бесчестью; ты знаешь его цвета: золотой, червленый и лазурный — это знатность и богатство, храбрость и великодушие… Я велю обвить гербовый щит черной лентой, олицетворяющей непроходящую печаль. Мне жаль тебя, но еще больше жаль нашу славу.
Юный фон Хольтиц, похожий на старика, прожившего долгую и трудную жизнь, сделал шаг вперед и протянул к отцу дрожащие руки:
— Отец, я вернулся домой…
— Остановись! У тебя больше нет дома. Ты можешь вернуться в замок только со шпагой в руке. И тогда я обниму тебя на пороге. Ступай.
В ту ночь Иоахим фон Хольтиц написал завещание и скончался в кресле, напротив портрета, перед пустой каминной полкой.
Волей покойного старый замок, и земли, и все достояние рода мог унаследовать лишь тот, кто вернет под родимый кров священную реликвию когда бы и как это ни случилось…
В ту же ночь на голой земле, под древним буком, свидетелем давних времен и событий, глядя на мрачные окна-бойницы, где лишь изредка мелькал кровавый свет, умирал и прямой наследник покойного — юный и постаревший гусар фон Хольтиц. Он умирал с открытыми глазами, потому что лишь смеживал тяжелые веки, как вставали перед ним страшные видения: в зареве пожарищ гневные опаленные лица, разинутые в яростном крике рты, зимняя дорога, усеянная замерзшими трупами, кровь и пепел. Он чувствовал тяжесть проклятий из глубины веков, над ним витали грозные призраки древнего рода, и, уронив голову на грудь, он сам превратился в призрак, в еще одно туманное привидение старого замка над рекой…
С той несчастной поры словно черный рок неумолимо преследовал род Хольтиц, словно не стало незримой силы, охранявшей его славу и могущество.
В замок дважды ударяла молния, и он выгорал до серых камней, из которых были сложены его стены. Дважды случалось наводнение, и он был затоплен, и из мрачных подвалов выносило бурной водой полуистлевшие кости. Болезни и банкротства, несчастные случаи на охоте и обдуманные преступления — все обрушилось как божья кара, как жестокая воля провидения на потомков Иоахима фон Хольтица.
Поэтому никто из его прямых и непрямых наследников не оставлял надежды и попыток прервать этот поток несчастий, вернув на место священную шпагу, а вместе с ней — славу и богатство, спокойствие и счастье.
Один из них, наиболее решительный и обремененный долгами (история не сохранила, к сожалению, его имени), даже вступил в польский легион и участвовал в Крымской (Восточной) кампании 1853–1856 годов, чтобы на правах завоевателя пошарить по стране, отыскать утраченную шпагу.
Двое других рвались в Россию, когда загремела первая мировая война, но также не добились успеха. Да и мыслимо ли в бескрайних просторах огромной и непонятной страны разыскать потомков какого-то Pachomky из деревушки с таким трудным русским названием, что оно, передаваясь из поколения в поколение, изменилось до неузнаваемости?
Но игра стоила свеч. И вот в июне 1941 года барон фон Трахтенберг, искусствовед, представитель одной из боковых ветвей рода фон Хольтиц, облаченный в черный мундир, используя старые связи, добивается назначения в специальное подразделение СС, которому поручено на оккупированной территории "брать под свою охрану" музеи и частные коллекции.
Имея широкие полномочия, применяя "особые методы допроса", энергичный барон наконец напал на след. След был хороший, четкий, но вел… в Москву. Можно представить, с каким нетерпением ждал господин Трахтенберг ее падения.
Не дождался.
Но надо сказать, что ему все-таки повезло — домой воротился. Правда, теперь ему дорога в Москву была заказана навсегда. И все, что узнал, барон фон Трахтенберг под великим секретом, когда пришла тому пора, сообщил своему сыну, уповая на его фамильные качества — настойчивость, беспринципность и изворотливость.
Господин Трахтенберг-младший был достойный представитель нынешнего поколения древнего рода. И хотя родился он не так, как было принято у фон Хольтицев — со шпагой на бедре, а со счетами в руках и кучей закладных в ящиках бюро, настроен он был весьма воинственно. Впрочем, ничего другого ему и не оставалось. Фирма газонокосилок, в которой терпеливый господин Трахтенберг начинал простым коммивояжером и добрался до поста одного из ее руководителей, жестоко прогорала. Все возможные меры только продлили бы ее агонию. Нужны были действия решительные, нужен был капитал.
И ведь он был! Громадное, нетронутое наследство мертво лежало в четырех или пяти швейцарских банках. Да и сам родовой замок, если его подновить и реставрировать, превратить в музей, мог бы давать весьма солидный доход. А со временем господин Трахтенберг мог бы водвориться в нем законным владельцем и провести остаток лет своих в беззаботной неге довольства, уверенности, не отказывая себе ни в чем…
И все это, возможно, так и осталось бы несбыточными мечтами, если бы накануне описываемых нами событий господин Трахтенберг не получил бы из самого достоверного источника именно те сведения, которых недоставало для установления точного местонахождения вожделенной шпаги.
Господин Трахтенберг собрался в Москву. Обстоятельства благоприятствовали ему, он счел это добрым предзнаменованием. Над старым замком загоралась новая заря. Заря надежд, исполнения желаний, волшебная заря благоденствия.
"Мальбрук в поход собрался…" — весело и ехидно пропела вслед господину Трахтенбергу его младшая дочь, провожавшая отца в аэропорт…"
Глава 5
— Что у тебя нового? — спросил я у Яшки. Он, худо-бедно, прошелся за это время по коллекционерам, и мне тоже было бы полезно знать результаты.
— Кое-что есть. Ох Сережка, кого я только не насмотрелся в этой публике! Но один мне попался — уникум, редкий зверь. Шофер, большого начальника возит, культурный — аж жуть! Я, говорит, книжки коллекционирую. Так и сказал — книжки! У меня, говорит, уже все книжки есть, представляешь? Все! Не как-нибудь, а все! Только, говорит, "Ремаркеса" еще не достал. Но найду. И найдет! Вот кончится наш конкур, и спокойным вечерком, сидя у камина, я расскажу тебе подробнее…
— Да, да, — перебил я. — Вечерком, у камина. По делу ты что-нибудь выбрал?
— Ну, говорю же, кое-что есть, а ты перебиваешь. Некоторых "коллекционеров" я на заметку взял. Даже фотографиями их запасся. Теперь, если профессор Пахомов пожелает, он может, я думаю, опознать тех двоих, что приходили якобы от музея. Они же, вернее всего, и шарили в его квартире. Но, мне сдается, он не пожелает.
— Почему?
— Профессор Пахомов часто выезжает за рубеж. Михалыч нам правильно посоветовал его командировками поинтересоваться. С этого нам, дуракам, начинать надо было. Сейчас бы мы гораздо дальше ушли, уже конец бы видели.
— Что-нибудь удалось выяснить?
— Удалось. У профессора были какие-то сложности с неучтенной валютой. Его пожурили и простили: человек заслуженный, пожилой, с именем. А в последней поездке он вел себя несколько странно. По словам одного из коллег, его просто лихорадило, он имел там несколько частных встреч, его видели в обществе главы какой-то фирмы газонокосилок. "Кюхель и сыновья", кажется.