Он, видимо, подал незаметный для меня сигнал, потому что у меня за спиной открылась дверь. Дядя Степа улыбался, но улыбка его становилась все глупее и глупее. Из уголка рта показалась слюна, тяжелая капля побежала по подбородку и упала на стол.
— Не двигаться, — услышал я знакомый голос.
— Мне тоже? — спросил я, не оборачиваясь, потому что ствол револьвера (калибр одиннадцать с лишним миллиметров) все еще смотрел мне в грудь.
— Оружие на стол!
Тяжелый стук железа по дереву. Я перегнулся через стол и взял револьвер. Рукоятка его была мокрая от пота.
Дядя Степа уронил голову на стол и зарыдал:
— Ах, вы… Вы…
— Ладно, — сказал Яков, — потом доскажете, на месте. Поехали, Степа.
Мы вышли на улицу. Сейчас же подъехали две машины. В задней, между двумя нашими ребятами, сидел Бурый.
— В каждом кармане по пушке держал, гад, — кивнул Яков в его сторону. — Знаешь, как красиво брали! Жаль, что не мы… Но все обошлось, да? А шпаги-то опять нет? Нигде ее нет…
Допрашивать задержанных мы пока не стали. Пусть подумают. Впрочем, Бурого, который проходил по делам более серьезным, у нас сразу забрали, но нам все равно предстояло работать вместе, особенно по связям Бурого и Годлевского. И к этому тоже надо было подготовиться.
А пока мы поехали посмотреть выставку сельхозмашин. Главу фирмы газонокосилок мы так и не увидели. Зато вдоволь налюбовались образцами ее продукции. Это был какой-то кошмар: радиоуправляемая и программная косилка в виде миниатюрной модели комбайна с крохотным краснощеким фермером-манекеном в широкополой шляпе и джинсах, который, улыбаясь, пыхтел трубочкой и пускал клубы дыма; косилка для бойскаутов — что-то вроде тачанки с пулеметом: треск, дым — и сзади валится подкошенная трава, как срезанные очередью индейцы; громадный русский мужик в полосатых портках и лаптях, с бородой до пояса размеренно махал настоящей косой, и из его заплатанного брюха какой-то поп- или рок-ансамбль ревел то ли "Калинку", то ли "Дубинку"; и всякие тому подобные устройства для дураков и снобов.
— Барахло, — сказал Яков. — Игрушки привез этот самый Кюхель с сыновьями. Кому он понадобился?
Выставка работала последний день. Мы узнали, что главу фирмы зовут Трахтенберг и что сыновей у него нет, есть дочки, а название фирмы условное. А главное — что он не собирается проследить за упаковкой и отправкой экспонатов и сегодня вечером отбывает в Москву, а оттуда — на родину.
— К профессору, — скомандовал Яков.
Профессора мы не застали дома.
— К "графине"!
Стеша встретила нас как родных. И сразу поделилась новостями:
— К самой-то иностранец приезжал. Правда, на нашем такси, но с подарками! Цветов привез, свертков всяких. А сам-то — хиленький, рыжеватенький и конопатый. Но и ухоженный, в духах, я его в лифте поднимала — надышалась!
— А увез что?
— Немного увез, хорошо помню. В одной руке зонтик держал, а в другой — сверток.
— Какой сверток?
— Длинный, вроде коробки, но разве сквозь бумагу разглядишь? В такси садился, так стукнул его об дверь и по-нашему выругался. И давай пальцем бумагу в этом месте ковырять, смотреть — не попортил ли. Видно, хорошо она отдарилась.
— У вас телефон есть?
— А как же? Нам положено иметь.
— Побудьте здесь с молодым человеком, пока я позвоню.
Стеша огорчилась ужасно, но спорить не решилась.
Яков отзвонился мгновенно, и мы поднялись к Ираиде Павловне.
Она встретила нас равнодушно, как человек, уставший ждать, волноваться и возмущаться. На Якова она, правда, взглянула не только с чуть заметным торжеством, но и с презрением — победа над таким противником не доставила ей заслуженного удовлетворения, слишком уж он для нее ничтожен, даже унизительно для ее достоинства с ним соперничать.
— Ну что, Ираида Павловна, — брякнул Яков, — наконец-то нашлась наша шпага? Ненадолго, к сожалению.
Она недоуменно подняла брови:
— Не понимаю вас, молодой человек. Даша, не смей, отойди от него! Это она строго крикнула болонке с шарфиком, которая наконец-то решилась обнюхать Яшкины ботинки.
Даша, дрожа лапками, подбежала к тахте и неловко, покряхтывая, взобралась на нее.
— А я вас прекрасно понимаю, мадам! Деньги у вас? Или у профессора?
Зря он так, нельзя было ему срываться. "Графиня" не тот человек, чтобы сдаться без боя, на условиях, предложенных противником. Если уж она сына не пожалела подставить под удар ради собственного благополучия…