— Постой, неудобно, — семейная сцена.
— Мерзавец! — орал профессор. — Откуда ты это взял?
Голос Павлика мы тоже слышали, но слов разобрать не могли, он говорил гораздо спокойнее. Услышали только одну фразу:
— По сравнению с вами — артист благородный человек, он хоть и шкодил, но не торговал шпагами на вынос!
— Пошел вон! — завизжал профессор. — Подонок!
Послышался звук пощечины, и я нажал кнопку звонка.
Профессор стоял в прихожей, прижавшись спиной к стене, и держался за щеку. Павлик, бледный и решительный, стоял рядом.
На столике лежал в куче разорванной бумаги футляр, обтянутый черной кожей и обитый медными уголками.
— Забирайте ваши вещи, гражданин Пахомов, — сказал Яков. — Поедете с нами.
Шпага лежала на столе Егора Михайловича, рядом с бритвой, которую злорадно подсунул Яков.
— Красавица, — пропел наш начальник довольно верно и приятным тенорком. — Богиня! Ангел! Было из-за чего копья ломать. Молодцы, опята! Но это без обмана? Это она на сей раз, точно она?
— "Лезвие плоское, узкое, сжатого ромбовидного сечения, гравированное с обеих сторон клинка узорами растительного характера, — начал размеренно цитировать Яков. — Ближе к рукоятке — девизы… Эфес оригинального исполнения и тонкой работы…"
— Хватит! Хватит! Ублажили старика, теперь и в отставку можно.
— Усики уберите, прежде чем рапорт писать, Егор Михайлович, — ехидно напомнил Яков.
— А ты жестокий человек, Щитцов. Я тебе это припомню, — пригрозил наш лютый начальник. — Заключение по делу о хищении детской площадки где? То-то. Делаю вам замечание. За работу, ребятки.
Работы действительно было еще очень много. Собственно говоря, она ведь только началась. Много еще было неясного, многое еще предстояло раскапывать, восстанавливать, выстраивать, чтобы каждый получил то, что ему причиталось.
Очень скоро выяснилось, кто вместе с Мишкой Полупановым по заданию Бурого искал в квартире профессора шпагу и доллары. Подтвердилось также и наше предположение о том, что профессор давно уже стремился выйти на покупателей и ни о каком бескорыстии не могло быть и речи. Напротив, он пытался подороже продать то, что десятилетиями хранилось в его семье как драгоценная память о прошлом, как интересная строка из вековой истории народа.
И покупателя он нашел. Пока я не знаю точно — кто на кого вышел. По-видимому, господин Трахтенберг имел какие-то сведения о шпаге и сам разыскал профессора, для которого это было большой удачей — он давно уже почувствовал вкус валюты.
С Ираидой Павловной ему было нетрудно сговориться — она вполне созрела для такого альянса. Возможно, что и навести подозрения (на всякий случай) на Павлика они тоже решили вместе.
Почему же господин Трахтенберг вернул профессору шпагу? Совесть? Едва ли. Боязнь осложнений в таможне? Вряд ли. Если уж он поехал за очень нужной ему вещью, то, конечно же, предусмотрел возможности для надежной ее переправки за границу.
Так в чем же дело? Почему они так недружелюбно расстались?
Это мы узнали гораздо позже. И вот каким образом.
Яков в процессе следствия по делу Н. Пахомова высмотрел где-то монографию известного советского ученого, который занимался историей первой Отечественной войны и, в частности, личностью императора Франции Наполеона Бонапарта. В этой интересной статье дается перевод частного письма одного французского офицера, видимо, близкого к императору, где он много пишет о нем самом, характеризуя его как человека, даже слабости которого лишь подтверждают его величие.
Привожу здесь ту часть письма, где имеются сведения, касающиеся нашего вопроса.
"…Настроение ужасное, мой друг. Я постепенно теряю надежду увидеть милую моему сердцу Францию, ее солнечные поля и тенистые дубравы… В армии разброд и моральный упадок… Император, желая поднять дух в войсках, устраивает им почти ежедневные смотры. Это дьявольски жалкое зрелище. Где наше былое величие? Его нет, и, похоже, оно утрачено навсегда. Трогательно видеть, как император обходит строй своих славных ветеранов и лично раздает награды тем, кто отличился в этой кампании и кто, как и я, стремится теперь лишь к одной заветной цели — скорее покинуть эту негостеприимную страну. Я всей душой сострадаю императору. Если бы я мог взять на себя хотя бы малую часть его тревоги, его неустанных забот! Боже, с какой бы радостью я это сделал! Но каждому из нас определена судьбой своя доля, своя ноша. Тем более что император не принял бы сочувствия и утешения. С мужеством воина, с гордостью истинного сына Франции он пьет горькую чашу поражения (да, я уже не боюсь признать это за факт), несет всю тяжесть ответственности за судьбу своей армии, своего народа.