28 марта 1961 года. Сегодня пришло торопливое письмо от Хильды. Шесть дней назад ее с фрау Кемпф, моей секретаршей, пригласили в американское посольство, где их принял Джордж Болл. Болл заявил, что обсудит возможные варианты с Нитце и Макклоем, а также с Бёленом. По его словам, он уже получил согласие британцев и собирается склонить на свою сторону французов во время предстоящих переговоров в Париже. Если потребуется, он привлечет внимание президента Соединенных Штатов к моему делу.
Ну конечно!
30 марта 1961 года. Еще несколько слов о том, что я отстал от времени. Конечно, два великих архитектурных стиля, классицизм и романтизм, которые я всегда любил и как архитектор безоговорочно принимал, в конечном счете, стали для меня серьезной проблемой. Я все отчетливее видел, какие в них таятся опасности — опасность искажения и опасность подражательства. В конце концов романтизм превратился в неприятие цивилизации, слабость к псевдопримитиву, а классицизм скатился к нелепому героическому пафосу. Но значит ли это, что они полностью дискредитированы?
Сегодня вспоминая собственные проекты, я понимаю, что тоже не сумел избежать этих двух опасностей. Требовалось много усилий, чтобы придерживаться великих линий формы; и нельзя игнорировать вынужденный характер этой связи с древними традициями. Но я всегда питал слабость к Возрождению; и моя любовь к восстановлению, к воссозданию того, что, казалось бы, осталось в далеком прошлом, была необычайно сильна. Во время поездки с друзьями в Италию, к примеру, я не искал свидетельства раннего, оригинального искусства, меня интересовали поздние, так сказать, выдержанные в традиции творения — примеры Возрождения Гогенштауфенов в Апулии и на Сицилии, флорентийского Возрождения и сделанных Палладио открытий античного мира. Во дворце фюрера, идея которого зародилась у меня во время той поездки, я хотел соединить помпейскую архитектуру с массивностью Палаццо Питти. Сегодня, как я не раз читал в газетах, наши здания осуждают за их эклектику, но я и тогда знал об их эклектизме. Я пишу это не в качестве опровержения. Но мне по-прежнему кажется, что Шинкель был прав, когда щедро заимствовал из античности, готики и византийской архитектуры. Из сочетания различных исторических элементов может возникнуть бесспорно оригинальный стиль.
Если бы меня спросили, почему я отказался от этой сокровищницы форм, я бы вряд ли сумел подобрать вразумительный ответ. Люди не могут и не должны искать объяснения любви. Но с точки зрения истории, очевидно, что это была последняя попытка защитить стиль от индустриальной формы. В итоге все получилось преувеличенным и свидетельствовало о гигантомании — значит, попытка оказалась тщетной и была обречена на неудачу.
По тем же причинам мы испытывали большую любовь к скульптуре. Я мечтал вернуть скульптуру, запертую в музейных залах и домах коллекционеров, на ее законное место — на площади и бульвары городов. Меня порой удивляет, что сегодня в этих бегунах, лучниках и факельщиках видят только символ воинственности. В то время нам казалось, что мы возвращаем фигуру человека в города, человеческому облику которых угрожал стремительный натиск технического прогресса. Вот откуда фонтан со скульптурами на моей большой Круглой площади; вот откуда бульвар со статуями в моем проекте реконструкции Грюнвальда.
Даже там я отдавал предпочтение классическим формам. Что касается выставки картин, которую советник Гитлера Генрих Гофман ежегодно устраивал в Доме немецкого искусства, я относился к этому типу живописи с удивленным снисхождением. Мне бы никогда не пришло в голову купить Циглера, чтобы повесить у себя дома; жанровые приемы этого академического живописца не отвечали моим вкусам и даже вызывали ощущение неловкости. С другой стороны, я интересовался последними работами скульпторов, многие из которых были моими друзьями. Помню, когда мы с Гитлером приходили на выставки в Доме немецкого искусства, я часто останавливался перед новыми работами Брекера, Климша или Торака. Мне даже удалось, без особых усилий, реабилитировать Георга Кольбе и Рихарда Шайбе, которые попали в немилость после захвата власти: Шайбе — потому что был широко известен своими либеральными взглядами и вдобавок создал памятник Фридриху Эберту, который установили у церкви Святого Павла во Франкфурте; Кольбе — потому что спроектировал памятник Генриху Гейне в Дюссельдорфе и мемориал Вальтера Ратенау; после 1933-го СА уничтожили оба памятника.