Гесс страшно разволновался, услышав, что я действовал без разрешения.
— Вы хотите сказать, что не отправили запрос по поводу атомной бомбы? — в ужасе спросил он.
— Нет, я сам принял решение. Под конец говорить с Гитлером стало невозможно.
Гесс сделал мне официальный выговор, как на партийном собрании.
— Герр Шпеер, вы вели себя неподобающим образом. Вынужден это подчеркнуть. Вы были обязаны проинформировать фюрера, чтобы он сам принял решение. — После небольшой паузы он добавил: — Вот до чего дошло после моего отъезда!
— Только, пожалуйста, не говорите Шираху, — попросил я. — Это только посеет вражду между нами.
Гесс согласился, но заметил, что только вчера обещал Шираху скрыть кое-что от меня.
— Странно, — продолжал я, — что вас это удивляет. В конце концов, в партии тоже многое делалось без разрешения.
— Да, да, — признал Гесс после некоторого размышления, — но, тем не менее, я все держал под контролем.
На этот раз я не позволил ему увильнуть от ответа.
— Вы, может быть, — сказал я. — Но не Гитлер.
Гесс вопросительно посмотрел на меня.
— Или вы спросили у него разрешения, прежде чем улететь в Шотландию? — многозначительно добавил я.
Гесс растерялся.
— В ваших словах что-то есть. Но с точки зрения государственных интересов я действовал в духе национал-социализма — вам придется это признать.
С этими словами Гесс нацепил одну из своих непроницаемых масок. Мне показалось, или я действительно увидел улыбку, промелькнувшую — на короткое мгновение — на этой маске?
4 декабря 1962 года. Утром по распоряжению британского директора Летхэм официально спросил Шираха, почему он не посещает службу в часовне.
— Это мое личное дело, — резко ответил Ширах. — Я отказываюсь об этом говорить. Никто не имеет права задавать мне подобные вопросы.
20 декабря 1962 года. Уже несколько дней меня преследует одна идея: я хочу выкрасить темные кирпичи оконного проема в белый цвет. Железные решетки будут небесно-голубыми, дверь в камеру — тоже белой, кровать и мебель — темно-красными, пол — почти черным. Стены на уровне пояса я бы выкрасил в ярко-зеленый цвет и сделал бы темно-зеленый бордюр; стены от бордюра до потолка я бы покрыл тонированной белой водоэмульсионной краской с добавлением охры. Потом я бы попросил, чтобы мне прислали два желтых банных полотенца; они заменят скатерть и эффектно подчеркнут эту немного необычную игру цвета. Может быть, директора даже разрешат поставить вазу для цветов из сада.
— Если вы позволите мне это сделать, скоро моя камера будет выглядеть, как номер в гостинице «Хилтон», — три дня назад сказал я американскому директору. Но сегодня он передал, что мою просьбу отклонили. Директора беспокоятся, какое впечатление моя камера произведет на посетителей.
Любопытно, но о «Хилтоне» я знаю только из газет. Как мое воображение цепляется за сведения о мире, который я не знаю! Все эти странные обрывки, частички информации, которые я черпаю из газет, разговоров, книг и писем, складываются в ясную и понятную картину внешнего мира. В последнее время я замечаю, как эта картина постепенно вытесняет знакомую мне реальность, причем даже в моих снах. Теперь я вижу не оставшиеся в прошлом руины, а небоскребы, которых никогда не видел.
Интересно, когда я выйду на свободу, как моя воображаемая реальность будет соотноситься с действительностью?
24 декабря 1962 года. Свитер, рубашка, кусок дегтярного мыла «Перз» и трубка преодолели порог роскоши, по-видимому, благодаря празднику. Однако Альберту пришлось сначала обработать каустиком дорогую трубку «Стенвелл», чтобы приглушить блеск; а тапочки не пропустили — чересчур элегантные. Гесс получил пижаму и рождественскую звезду из лиственницы в обрамлении сосновых веток. Свитер, который для Шираха связала его сестра, тоже посчитали излишней роскошью, равно как и кальсоны из изумительной тонкой шерсти. В итоге, помимо миниатюрной елки, он остался лишь с парой носков и куском мыла.
В шесть часов вечера прогуливались с Гессом по коридору; мы говорили о повседневных делах и не упоминали о Рождестве. В половине девятого отправились спать.