У меня было несколько иное мнение. Не помню, что именно он мне сказал о собрании, но я прервал своё плавание на спине и сказал, что он всё исказил.
Цивка тут же встал на ноги и спросил, что он такое сказал не так. Я напомнил, что в беседе с ним, о которой он упомянул на собрании, я не говорил, чтобы он приказал профсоюзу оплатить выпуск газет для рабочих, а предложил поговорить с профсоюзом об этом. «Но ты же говорил, чтобы мы отксерили несколько экземпляров, чтобы сделать их дешевле?» «Да, — ответил я, — и сейчас я с этим согласен». «Но это контрабанда» — возразил Цивка. Мы поплыли в противоположные стороны. Разговор наш продолжался теперь, когда мы встречались, при этом я плыл по-прежнему на спине, а потому не очень мог слышать его слова, так что, услышав его голос, приходилось переворачиваться на живот. Он сообщил, что газеты теперь можно купить по двадцать рублей, а не по пятьдесят. Я ответил, что, как бы там ни было, но газеты до сих пор ни одной на руднике нет. Цивка ничего не мог возразить. Тогда я сказал, что есть и другой вопрос. «Почему в столовой тараканов больше, чем шахтёров на руднике?» Этим вопросом я застал Цивку врасплох. Он спросил: «А что, раньше их не было?» «Были, — говорю, — но меньше». Мы расплылись. Сошлись, Цивка спрашивает: «Ты вообще что-то хорошее видел?» «Видел, — отвечаю, — карточки ввели в столовой. Я об этом говорил вам». Расплылись. Сошлись. «Жёлчный ты человек», — говорит Цивка. «Нет, — говорю, — я много хорошего написал».
«Знаю», — слышу в ответ при отплытии. «Просто я люблю людей, в этом всё дело», — сказал я громко. В бассейне в это время плавали ещё два человека, но у противоположной стенки бассейна. На обратном пути Цивка ещё что-то мне сказал, но я не расслышал и заметил вдогонку ему: «Подискуссируем на страницах газеты». «Ладно», — буркнул он недовольно. Больше мы не разговаривали.
Я плавал на спине, а он стал стоя подпрыгивать на одном месте. Потом вылез и ушёл в служебную раздевалку. Думаю, я ему настроение испортил, хотя, конечно, задачи у меня такой не было. Но и я перестал считать круги, сбившись сразу со счёта. Только по прошедшему времени мог предположить, что проплыл чуть меньше тысячи метров, когда решил идти ополаскиваться, так как Старков ожидал моего прихода, чтобы идти в сауну. Попарились в этот раз отлично. Температура была около 95 градусов. Ну, не 140, конечно, однако и это не так плохо. После сауны я пошёл готовить макароны, а Вадим Фёдорович остался убирать в сауне нападавшие от веника листья.
Макароны сварились, примешали тушёнку, разогрели в кастрюле, взяли с собой в комнату Вадима Фёдоровича, принесли туда же зелёный горошек, помидоры в томатном соусе, зелёные маслины, сыр и прекрасно поужинали с водочкой, восхищаясь условиями нашей жизни.
А за окном вышло солнце, погода наладилась отличная. Жаль только, что, по сути, это уже ночь.
Нет, конечно, утром шёл дождь. Такая вот погода. Я-то проснулся после одиннадцати, а ботаники, два человека вместе с поляками на их лодке, выехали на западный берег собирать образцы почвы или чего-то ещё. Ну и мокнут теперь. Умылся, побрился, и потом проснулся Старков. Решили подогреть макароны, оставшиеся от вчера, так как на завтрак в столовую идти не хотелось. Решили на обед пойти часа в четыре. Я подогрел макароны в кастрюле, принёс сыр и масло, пришёл Витя, и мы позавтракали остатками вполне прилично. Составили письмо в трест «Арктикуголь» относительно транспорта в Лонгиербюене и домика губернатора, в котором нужно устраивать приезжающих, если транспорт не подаётся к моменту прилёта или отлёта самолёта. Потом, правда, Старков сказал, что письмо нужно менять, так как через месяц Цивка не будет директором, по словам консула, а потому адресовать письмо нужно другому человеку. Но решили, что пока оставим так, поскольку подписи руководителей экспедиций уже собраны.
До обеда работал над переводом доклада Старкова, а потом пошли есть вдвоём. Виктор опять отказался от обеда. Обедали вместе с ботаниками. У нас с первого числа карточки обнулены на компьютере и начаты с самого начала, то есть с 3 с половиной тысяч, а теоретически с 4 с половиной, что мы никак понять не можем. Ну да ладно.