Игорь Тарасевич
Шпиль для гостей
Попал я случайно в светское общество, встретив на вокзале давнего знакомца — ни имени не помнил его, ни где познакомился. Только обрывки каких-то картин в памяти: вечерний костёр на берегу реки, промокшие кеды, настойчивый, застревающий в затылке голос — рыбы для ухи мало, мало, ничего не получится, не получится. Или пансионат, что ли, дом отдыха, полдник с печеньем, ночь чёрт-те с чем, утро с красными от утомления глазами, сама собою падающая голова. Банальные, в общем, картины. «Знакоменький», говорит в таких случаях жена. А он-то радостно бросился ко мне, сообщая текущему в горло метрополитена людскому потоку вспарывающее бурунное движение. Я обрадовался тоже. Подвело естественное человеческое чувство — ответить на улыбку улыбкой. Да и только что я сидел в углу на неубранной полке, а сосед, чёрный симпатичный молдаванин, раздвигая улыбкой и без того широкое лицо, несколько часов расспрашивал меня, правда ли, что Алла Пугачёва вышла замуж за Валерия Леонтьева, никак не желая верить ни моему незнанию, ни моим сомнениям в возможности такого брака.
— Да нет, вы шутите, — всё повторял молдаванин, округляя живые карие глаза и улыбаясь, — не может быть!
Вышел я на перрон с нескрываемым удовольствием. Над размягшим на жаре асфальтом поднимался и плавал в воздухе прошитый солнцем нефтяной парок, витал меж охваченными горячкой приезда телами. Мне же чувство возвращения всегда придавало ни с чем не сравнимую лёгкость, радость, я сам был готов, словно невесомый парок, взлететь — невысоко, хоть метра на два над толпой, парить, раскинув крыла и улыбаясь.
Тут-то меня, как птицу на лету, и сбило приглашение на праздник дня рожденья.
Вообще-то я люблю бывать в гостях. Люблю новых людей. И мне кажется, что я их наблюдаю, изучаю, хотя на самом деле всегда просто поедаю весь салат, прошу заварки покрепче и, если случаются барышни, бесстыдно гадаю им по руке, отчаянно завираясь и фантазируя, поскольку в деле этом ни уха ни рыла не смыслю. Любимое развлечение. На физиономии-то и так всё написано, гадать не надо.
Нынче я был свободен, жена сидела, я знал, на даче, однако же прямо с поезда на бал попадать не хотелось — три дня командировки и сутки дороги не мылся, был грязен, и бьющие по плечам тугие струи душа, казалось, стояли перед глазами. Надо было сполоснуться.
— Да постой! — Я вдруг понял, что происходит. — Подожди, э… — Мне почему-то хотелось назвать его Леонидом, но я сомневался, боясь промахнуться, вышла бы неловкость. — Постой, прямо сразу, сейчас?
Он замахал руками, заговорил, обрывки тех же непроявленных воспоминаний всплыли и затрепыхались под темечком — где же я с ним познакомился, мать честная?
— Конечно, конечно, — говорил он, — ничего, ничего!
Поезд опоздал, и Леонид опаздывал к празднованию собственного тридцатипятилетия, на которое заранее были приглашены гости.
— Ну, поедем, что ж делать.
«А! Какая, в конце концов, разница? — Я решился. — Развеюсь!» У меня, надо сказать, вообще привычка ничего не просить, но соглашаться на всё, что мне предлагают. Не раз уже эта привычка меня подводила.
— Дома горячая вода есть? — твёрдо спросил я. — Не отключили на ремонт какой?
— Не должны-ы, — он оторопело откинулся.
Я купил в вокзальном ресторане бутылку коньяку, отводя руки хватавшего меня за локти новорождённого. В такси вдруг понял, почему мне хотелось, чтобы он был Леонидом. Густые его брови, чёрные глянцевые волосы над прямым лбом и увеличенное расстояние между верхней губой и большим твёрдым носом, что, говорят, свидетельствует об упрямстве и ограниченности — всё складывалось в стандартный образ кинематографического римлянина, и я по извращённой ассоциации вспомнил старинный американский, кажется, фильм о царе Леониде, защитнике Фермопил, который, ясное дело, никаким римлянином не был, а был самым настоящим греком, но это сути не меняло — отстранённость и туповатое несколько величие сквозили в чертах «знакоменького», удивительно соединяясь с его суетливостью и маханием рук. Лицо, схожее с лицом актёра, игравшего Леонида, неподвижно неслось к предстоящему торжеству застолья, ласкаемое мягкими тенями, выделяясь на фоне быстро сменяемых за стеклом панорам летней Москвы.
Эпитафия Леонида, один из наиболее древних дошедших до нас стихотворных текстов, сидела в голове с первого курса. Вместо «костьми» мысленно произнеслось «гостьми». Ассонанс родился кстати — ехать в гости уже расхотелось. Я удивлялся себе самому: куда я попёр, к кому? Вымыться бы да спать лечь.