Но это состояние продолжалось недолго, через мгновение все боли исчезли, в глазах просветлело. Ко мне снова вернулись разум и осознание ситуации. Только сейчас я обратил внимание на то, что в зале установилась полная тишина, а напротив меня стоял, уперев кулаки в бока, мужик с такой же косынкой на своем лице.
— Ты почто, мразь поганая, мое имя позоришь? Ты почто на свою морду, как и я, кисею натянул? Кто тебе Глашка, почему она тебе свою кисею дала? — громко орал этот мужик.
Я недоуменно посмотрел на Сашку Кикина, а тот, выпучив глаза, попеременно смотрел то на меня, то на этого мужика. Водка наконец-то достигла головы и шибанула в мозг, мне стало так хорошо и приятно, что захотелось выпить еще этой прекрасной анисовой водочки. Я схватил штоф за горлышко и со всего размаху врезал им по голове этого горлопана с кисеей на морде, штоф разбился, а он в беспамятстве растянулся на земляном и заплеванном полу. Вокруг его головы начала растекаться лужа крови, но это мне было совершенно безразлично. Отодвинув ногой тело горлопана в сторонку, ближе к соседнему столу, я отправился к целовальничему и громко потребовал новый штоф анисовки и много хорошей еды. Не уточняя, какой именно хочу еды, я вернулся к нашей бочке и едва смог найти стул, на который уселся, широко расставив ноги. Кикин во все глаза смотрел на меня и, по всей очевидности, совершенно не верил тому, что сейчас произошло перед его глазами. Уже сидя на стуле, я вспомнил о горлопане, глазами попытался разыскать его безжизненное тело. Но тела нигде не было, а на земляном полу оставалось только черное жирное пятно.
Половой, парнишка лет пятнадцати, притащил нам целого жирного гуся, много хлеба и штоф водки, но уже с зеленоватой жидкостью.
Дальше я не так уж помнил, что со мной и Сашкой Кикиным в то время происходило. Хорошо помню только одно, что анисовка оказалась отличной водкой, гусем и водкой мы угощали местных забулдыг и вместе этому радовались. Особое удовольствие мне доставило угощение преображенцев, которым я заказал отдельный штоф анисовки и много лука.
Временами в памяти всплывало, как нас били и как мы с Сашкой Кикиным кого-то тоже били. Сашка норовил все своей шпагой действовать, но оказалось, что ею фехтовать он совершенно не умеет, а носил токмо для красоты мундира и фасону. Преображенский капрал показывал нам обоим, как надо шпагою пользоваться, а затем мы вместе с солдатами строем ходили в атаку и ножами били каких-то душегубов, которые хотели с моего лица кисею снять. При этом они все время кричали и интересовались, где Глашка и почему она не с нами? Я никакой Глашки не знал, а Сашка, даже будучи в стельку пьян, щеками краснел и молчал.
Особенно мне не понравилось это его долгое молчание, я даже лоб у Сашки потрогал, не горяч ли? Но парень был в доску пьян, здоров и абсолютно нормально соображал. Временами он произносил тост за Петра Алексеевича и поднимал за него чарку, которую всегда лихо опустошал. Никто не знал, кто это такой — Петр Алексеевич, но все пили охотно и, как Сашка Кикин, чарки лихо расшвыривали по всем сторонам. Но когда одна чарка попала в лоб целовальничему и от удара тяжелой оловянной чарки у того выросла большая шишка, то он погрозил Кикину, что не будет ему больше водки наливать, так тот сильно испугался, но все равно так и не заговорил.
Наша потеха закончилась тем, что когда холодным зимним утром мы захотели погреться у костра и попытались поджечь царский кабак, то прибыл взвод преображенцев и нас, связанных по рукам и ногам, как татей, увез на полковую гауптвахту. Сашку Кикина, как государева денщика и офицера, держали в тепле и довольствии, а меня, как простолюдина, бросили в холодную и кормили простой солдатской кашей без масла.
Освободили нас по личному приказу государя Петра Алексеевича и доставили к нему прямо в покои. Первым делом государь сдернул с моего лица кисею и ее понюхал, поморщился, а затем перевел свой строгий взор на Сашку. Взял его за то, что раньше было мундиром, повернул его к себе спиной и так врезал ему коленом по …, что тот стрелою вылетел за порог государевых покоев. А вслед ему Петр Алексеевич громко кричал: