Государь, не мудрствуя лукаво, прибегнул к своему испытанному методу решения этой проблемы — каждый вечер он начал в кают-компании «Ингерманландии» проводить совещание для выработки согласованного решения действий флота на следующий день. Вначале совещания вестовые подавали аперитив для аппетита перед ужином, который по неизвестной причине почему-то состоял только из любимой государем анисовки. Тогда иноземные адмиралы немного размякали: они ж не привыкли еще полными полулитровыми чарками пить анисовку на голодный желудок. Затем подавали легкую закуску в виде рыбки и икорки, но опять-таки с анисовкой. После второй чарки адмиралы совсем добрели и начинали путаться, ошибочно называя друг друга чужими именами. После третьей чарки они совсем забывали, зачем сюда собрались, и поддерживали любое решение нашего Петра Алексеевича.
Правда, вы только себе представьте, насколько непостоянны эти иноземцы: эти адмиралы полдня оспаривали свое же собственное решение, требуя в это решение внести исключение или новый поворот старого решения. Таким безобразным способом объединенный флот метался между датскими и шведскими берегами. Прошла целая неделя такого плавания, но еще ни разу эта грозная армада и на пушечный выстрел не приблизилась к шведским берегам.
Поэтому Петр Алексеевич, нежно обнимая этого Ваньку Орлова, сумел-таки перебороть свои нервишки и заснуть в адмиральской каюте, расположенной на второй палубе флагманского корабля «Ингерманландия», рядом с каютой капитан-командора Мартина Гесслера и кают-компанией. Разумеется, у дверей этих кают не было никаких часовых, и они специально не охранялись, в принципе, любой человек, одетый в матросскую робу, мог беспрепятственно к ним пройти и даже поинтересоваться тем, что в них происходит, туда заглянуть. После так называемого адмиральского ужина кают-компания была приведена в порядок, и вестовые отправились по своим кубрикам отдыхать.
На всякий случай, чтобы из-за моего исчезновения не поднялась бы тревога, Тиша остался в моей каюте, а я с пятерыми парнями поднялся на вторую палубу корабля, и мы тихо прошли к адмиральской и капитанской каюте. Двоих парней прямо-таки под звуки корабельной рынды я поставил у дверей обеих кают и строго-настрого им внушил, что ни одного человека они не должны пропускать ни к Петру Алексеевичу, ни к Мартину Гесслеру. После этого с оставшимися двумя матросами я проследовал к трапам, ведущим с верхней, третьей, палубы и с нижней, первой, по которой мы только что поднялись.
Всего пара фонарей освещали этот короткий, в десяток метров, проход от кают до трапов, но от их освещения было совсем мало толку. Поэтому я решился идти до конца во имя спасения своего государя, троим матросам и себе подключил магическое зрение. Теперь мы прекрасно видели в полной темноте, но наши глаза начали светиться зеленым цветом.
Снова послышались звуки рынды, что означало на нормальном языке: прошло тридцать минут с момента нашего появления в этом проходе. До рассвета оставалось каких-то полтора-два часа. Я прислушался, но кроме деревянного поскрипывания ничего не услышал. Правда, легкие моих помощничков работали, подобно мехам в горниле кузницы, ребята были молодыми и дышали с большим удовольствием и с большим шумом. Это шумное дыхание даже на фоне поскрипывания шпангоутов разносилось далеко по проходу и трапам, поэтому я слегка подрегулировал их вдохи и выдохи, чтобы несколько снизить звуковое сопровождение.
Склянки пробили очередные полчаса, остался какой-то час ожидания, и я позволил себе вольность — сладко и затяжно зевнул. Знаете, это так приятно, широко открыть рот, приложить к нему ладошку и, прикрыв глаза, отдаться глубокому выдоху.
Когда я снова открыл глаза, то увидел какое-то красное пятно на груди одного из своих матросов, он медленно, запрокинув голову назад, валился на палубу. До меня сразу не дошло, что я наблюдаю за тем, как умирает, отдав свою жизнь за царя, один из моих добровольных стражников-охранителей. Только мелькнувшая человеческая тень в свете пламени последнего корабельного фонаря в этом переходе подсказала мне, что я прозевал начало нападения.