Сизов погасил в руке цигарку. Уже близко были ворота заставы.
Ти-Суеви спустил медвежонка на землю и тот вбежал в ворота, мимо часового, который посмеялся ему вслед.
А из ворот вышел начальник заставы, его лошадь шла за ним. Он был в форме лейтенанта — с серебряной дорожкой на петлицах, в черных сапогах. О таких высоких и красивых сапогах никогда даже не мечтал Ти-Суеви.
Сизов подошел к лейтенанту и поставил ружье к ноге.
Лейтенант спросил его:
— Давно сменился?
— Давно, два часа назад, товарищ лейтенант.
— По какой дороге возвращался?
— Шел через Фазанью падь, поднимался на Черную сопку.
— Никого не встретил?
— На участке никого не встретил, товарищ лейтенант. Но в лесу появилась паутина.
Сизов снял шапку и показал забившуюся в угол бумажки гусеницу.
Начальник внимательно разглядывал ее, точно каплю воды, держа на согнутой ладони.
И лошадь его тоже смотрела на гусеницу.
— Я знаю эту дрянь по нашим лесам, по пермским. Хуже, чем совка для ржи, товарищ лейтенант, — сказал Сизов.
— Я тоже знаю. Да, опасная дрянь! Еще третьего дня я заметил ее на еловой просеке и сообщил уже в город. Примем меры. А сейчас пойдем со мной, Сизов, — сказал лейтенант.
Он ушел вперед, немного согнувшись.
И лошадь его пошла за ним. Стремена ее цеплялись за ветки, и бока ее были мокры от пота.
А Ти-Суеви остался один у ворот заставы. Никто — ни Сизов, ни начальник — не предложил ему сегодня яблока. Никто не попросил поиграть с Личиком, которого дневальный уже привязал к кольцу.
Но Ти-Суеви все стоял, размышляя об этих людях с удивлением. Кто же больше их любит этот лес, если даже о паутине думают они и говорят друг другу!
И больше чем когда-либо Ти-Суеви хотелось сегодня войти во двор заставы, где посредине стояла деревянная вышка. Давно когда-то лесники наблюдали с нее пожары. Она разрушилась, доски на ней покрылись оранжевым мхом, но и теперь, поднявшись на верхушку, можно видеть далеко кругом. Можно видеть, как на мысах закипают под ветром леса, можно видеть море.
И иногда Ти-Суеви это видел. Но не всегда взбирался он на вышку, а шел в дом к красноармейцам, в уголок, который они называли «Ленинским». Там был мягкий диван — тоже старый. Но Ти-Суеви он казался странной вещью — маленьким чудовищем, набившим свое брюхо морской травой и железом. И Ти-Суеви подолгу глядел на него, не решаясь присесть. Ведь он никогда в жизни не сидел на мягком!
Он сидит на глиняных нарах, а спит на циновке и кладет под голову подушку, набитую жесткой мякиной.
Но вот и ворота заставы закрылись, не видно стало двора и вышки, не на что больше смотреть.
И Ти-Суеви начал спускаться к морю.
Да, долог был этот весенний день! Долог! Но и он кончался.
Удлинялись тени. В океане к закату поднималась зыбь, и светлый вечер опускался на беспокойную воду.
Ти-Суеви посмотрел на небо, ставшее зеленым, В нем еще не было ни одной звезды. Но и орланы уже не стояли там.
Где же Натка? Наверное, Лимчико на пустом кунгасе отвез ее в Малый Тазгоу, домой.
И Ти-Суеви вспомнил, что за весь этот долгий день, богатый для него событиями, он не нашел для Натки ничего — ни лесных орехов, ни устриц, ни морских ежей, а несет только кусок паутины с гусеницей, которую, так же как красноармеец Сизов, Ти-Суеви спрятал в свою шапку.
VI. Старик, который мало спит
Прошло два дня с тех пор, как в колонию прокаженных поступил больной и безумный мальчик.
За это время Ти-Суеви видел его только два раза: в первый раз утром, когда он встретил мальчика в лесу, по дороге, близ моста, и затем на другой день, под вечер, когда старуха Лихибон принесла внуку сою, мясо и рис.
В колонии был тогда час ужина.
Сестра несколько раз ударила в барабан, висевший на суку старого кедра. Это был маленький манчжурский барабан из воловьей шкуры, потрескавшейся от времени, — может быть, тот самый, с которым когда-то ходил по базарам старик, предупреждая о своей проказе.
Глухой звук медленно прошелся по двору и огородам и спустился на дно оврага, где без устали пел среди кустов ручей.
На тропинке вдоль забора показались прокаженные с тяпками на плечах.
Ти-Суеви, стоявший у края моста, посторонился немного, чтобы уступить им дорогу.
Прокаженные не пели, как вчера, но все же были веселы, возвращаясь с работы. И навстречу им несся глухой стук барабана, и звон медной китайской посуды, и запах свежего хлеба.
Они прислонили тяпки к забору и сели за длинный стол под молодыми березами, ожидая, когда повар принесет им ужин. А некоторые, отойдя в сторону от берез, развели на железных жаровнях огонь. Они сами готовили себе пищу. И сестра, проходя мимо, ничего не сказала им, потому что тут, в «доме ленивой смерти», никого не лишали радости, даже самой малой, — пусть это будет только ужин, который приятно сварить самому.