Однажды поздно ночью, вскоре после моего приезда, лежавший с сильной простудой Ким сказал мне: "Тебе надо будет поехать с Зиной на квартиру Берджеса и посмотреть, что нам может там пригодиться". Он упомянул уютное кресло, которое ему очень хотелось иметь, и кровать с резным изголовьем, которая, по словам Берджеса, принадлежала Стендалю. Квартира Маклинов уже была забита мебелью, и выбор остался за нами. Оказалось также, что у Зининого брата есть грузовик, и это было нашей последней возможностью что-то увезти из квартиры, которую займут другие люди. Я не доверяла нашей прислуге, и мне совсем не хотелось ехать с ней ночью куда бы то ни было. Но это надо было сделать.
Берджес жил на Большой Пироговской улице, в старом многоквартирном доме с видом на прелестный Новодевичий монастырь. Уходя из его квартиры той ночью, я нечаянно наткнулась в ванной комнате на большую репродукцию картины Пауля Клее - одну из моих любимых. Много лет у меня в ванной комнате тоже висела репродукция Пауля Клее. Хотя я никогда не знала Берджеса, в ту минуту я почувствовала в нем родственную душу и пожалела, что не успела с ним познакомиться. Я сняла репродукцию со стены и унесла с собой.
В первую неделю в Москве мы с Кимом разговаривали чуть ли не круглосуточно, пытаясь восстановить все, что случилось в течение восьми долгих месяцев разлуки. Он хотел знать все подробности о своих детях и обо всех трудностях, с которыми я столкнулась. Но о себе он рассказал очень мало, кроме своих первых впечатлений от Москвы, описывая в основном, как трудно ему было найти и обставить нашу квартиру.
Оглядываясь сегодня на те первые дни, я понимаю, что практически он совершенно ничего не рассказал о том, что с ним было после побега из Бейрута.
Встретив его в Москве, я с огромным облегчением убедилась, что это мало отличалось от встречи в Бейруте после одного из наших долгих расставаний. Он был все тем же любящим, совершенно очаровательным, сентиментальным мужчиной, которого я обожала. Не было никакого сомнения, что это чувство было взаимным. Тем не менее, нас разделяла теперь крошечная полоска нейтральной земли, которой не было раньше.
Первым серьезным делом, которым мы занялись, было составление детального отчета о моих встречах и беседах с английской и американской разведслужбами в те месяцы, когда я была одна. Я полагаю, эта информация была очень важна для русских друзей Кима. Мне приходилось вспоминать и повторять каждую подробность по нескольку раз. Я рассказала Киму о переживаниях и тревогах последних месяцев в Бейруте, моей зависимости от англичан и американцев в организации выезда из Ливана и превыше всего -моем беспокойстве о нем.
Эти беседы постепенно превратились в настоящие допросы, когда Ким заставлял меня повторять одно и то же снова и снова. Так продолжалось несколько дней, и все это мне ужасно наскучило. Ким был терпелив, но неожиданно упрям и настойчив. Именно тогда я призналась, что мне пришлось полностью довериться англичанам, и как я опознала по фотографиям таинственного русского друга, который принес привет от Кима ранним майским утром. По всей вероятности, это было моей самой большой ошибкой. Но я никогда и ничего не скрывала от Кима, и не хотела делать это сейчас. В конце концов, моя ошибка была вполне человеческой, но я почувствовала, что Ким рассердился. Из-за меня, его жены, русские потеряли ценного агента. "Какая жалость! - сказал он. - Это был один из моих близких друзей и наш лучший человек в этом районе. Его карьера окончена". Мы становились чужими людьми.
Я рассказала ему также, что на нашей встрече в Лондоне шеф английской контрразведки сообщил мне, что он определенно знал в течение последних семи лет, что Ким работал на русских без денег. Эта новость страшно заинтересовала Кима. Он заставил меня повторить слова шефа несколько раз, обдумывая их долго и серьезно. Каким-то образом это открытие глубоко задело его, поскольку оно пролило совершенно новый свет на его отношения с англичанами.
Если англичане так давно знали о его русских связях, то не он обманул их, а они его. Он думал, что шпионил за ними, а на самом деле они следили за ним, стараясь использовать его против русских помимо его собственной воли. Если это было правдой, большинство информации, переданной им русским, было бесполезной. В конце концов, он сказал тихо, но с явной гордостью: "Я работал для русских не семь лет, а тридцать".
Несколько дней спустя, после всех этих долгих разговоров, я задала ему лобовой вопрос: "Что для тебя важнее - я и дети или коммунистическая партия?" Он ответил мгновенно, без малейших сомнений: "Конечно, партия". Я почувствовала себя очень глупо и пожалела, что вообще задала этот вопрос. Я никогда раньше не встречала по-настоящему преданного коммуниста. Ким очень редко упоминал о своих политических убеждениях, и я всегда думала, что у нас с ним одни и те же взгляды.
День ото дня наши беседы все больше напоминали бейрутскую эпоху, когда мы изо всех сил старались избежать рутины ежедневной жизни. Об идеологии он больше не говорил. Гораздо позднее я сказала ему: "Тебе нужно было жениться на коммунистке, убежденной коммунистке, и ни на ком другом". "Ты совершенно права", - ответил он.
Эти разговоры изменили мое отношение к Киму. Я всегда радовалась тому, что у нас не было секретов друг от друга, но не могла больше питать таких иллюзий. Я должна была приспособиться к новой ситуации, потому что почувствовала, что по-другому больше никогда не будет. Я быстро поняла, что никогда не узнаю полной правды о тайной жизни Кима. Сам характер его работы, обстоятельства побега из Бейрута, большая часть из тридцати последних лет его жизни - все это навсегда останется для меня тайной.
Я никогда не была членом компартии и не имела никакого желания вступить в нее. Не думаю, что русские приняли бы меня, даже если бы я об этом просила. Медленно, но верно я пришла к выводу, что этот человек, которого я все еще любила так сильно, которому так безгранично доверяла, от которого ничего не скрывала, был на самом деле мастером обмана.
Мне трудно выразить словами, каким болезненным и ошарашивающим оказалось для меня это открытие. Но в те первые дни в Москве я не хотела сдаваться; мне все казалось, что эту рану можно зализать, а через растущую между нами стену перебраться по лестнице.
2. ВСТРЕЧА С МАКЛИНАМИ
Я пробыла в Москве не больше недели, когда Ким сказал: "Маклины очень хотят познакомиться с тобой и приглашают нас на обед". Я ожидала этой встречи с огромным любопытством, потому что уже начала чувствовать, какую ограниченную жизнь нам предстояло вести: за все эти дни я не говорила ни с одной живой душой, кроме Кима, Сергея, и - с помощью нескольких "нет" и языка глухонемых - Зины, нашей экономки. И вот, наконец, мне предстояло познакомиться с супружеской четой, чья история очень напоминала нашу собственную.
Маклины - еще одна англо-американская пара - бежали в Россию при весьма драматических обстоятельствах, но они уже успели прожить в Москве десять лет. Естественно, мне очень важно было узнать, как они привыкали к сложностям русского окружения. Они, конечно, знали все секреты, и я была готова научиться у них всему, что могло мне помочь.
Кима держали под таким строгим контролем, что он сам встретился с Маклинами всего за две недели до моего приезда. Он знавал Дональда еще в юности, но мало встречался с ним, когда Маклин делал карьеру в Форин Оффис. Между ними не было той дружбы, которая связывала Кима с Берджесом - их объединяла только общая работа на русских. До прибытия в Москву Ким никогда не встречался с Мелиндой Маклин.
В тот вечер Маклины приняли меня очень тепло. Не считая редких визитов родственников, я была первым человеком из западного мира, с которым они могли разговаривать совершенно свободно. Меня засыпали вопросами: они хотели знать, что делается в Лондоне и в Нью-Йорке, кого из наших общих друзей я видела, чем они занимаются и о чем думают, и говорят там, на Западе.