С рассветом я покинул свое болотное убежище и за шагал в направлении Сум. Первая половина пути проходила по Курской области Места эти и раньше никогда не славились особым достатком. Теперь же, после года войны, у людей ничего не осталось. Поля были не засеяны В деревнях были только женщины, старики да дети. Первые встретившиеся на пути деревни я обходил стороной. В полдень, когда солнце стало припекать особенно яростно и силы были на исходе, я свернул в небольшую рощу и подкрепился куском оставшегося у меня хлеба После небольшого отдыха двинулся дальше Селения все еще обходил
В одном месте вышел на открытую поляну, окаймленную лесом, и увидел много подбитых и сожженных танков. Наши Судя по всему, танки попали в засаду и были окружены. Стволы их орудий были повернуты в разные стороны У одного танка башня была сорвана и валялась тут же, на земле, Я видел немало подбитых танков, но с оторванной башней — впервые. Это было так неестественно, как будто передо мной стояло живое существо без головы. Немецких танков не было, ни одного. Земля вокруг была изрыта воронками. Все говорило о том, что здесь произошел жестокий бой. И дрались здесь насмерть.
Наступал вечер, надо было подумать о ночлеге. Впереди показалось несколько изб. Обошел деревню вокруг и не заметил ничего подозрительного. Я постучался в дверь избы, стоявшей ближе к лесу. Дверь открыла молодая женщина. Я попросился переночевать, сказал, что был мобилизован на рытье окопов, а теперь, возвращаюсь домой. Эту версию подсказал мне Иван Тимофеевич. Он, видимо, исходил из того, что выглядел я значительно моложе, чем был на самом деле, и легко мог сойти за допризывника. Не знаю, поверила мне хозяйка илинет, но в дом пустила. Жили они вдвоем с маленькой дочкой. Чтобы быть хоть чем-нибудь полезным ей, я нарубил дров, закрепил петли на двери; допоздна, при свете коптилки, провозился с ходиками, которые остановились еще полгода назад.
Спал я в эту ночь, впервые за многие месяцы, по-человечески, на сеновале, на сухом душистом сене. Встал поздно. Хозяйка возилась у печи, ходики на стене бойко тикали, показывали без четверти двенадцать. Поблагодарил хозяйку за гостеприимство и снова двинулся в путь.
Я выбирал малонаезженные проселочные дороги, и чем дальше шел, тем опустошеннее были деревни. У людей не оставалось ни зернышка, ни живности. Немногочисленные жители, чтобы не умереть с голоду, собирали картофельные очистки, мелко перетирали их, смешивали с истолченной крапивой и пекли такой хлеб. Но кусок даже этого хлеба был для меня тогда бесценным даром… Я быстро тощал и вынужден был часто отдыхать. Правда, на пути попадалось много щавеля и уже начала созревать земляника — это была моя пища, — но она плохо утоляла голод, а сбор ее сильно замедлял движение.
Однажды, поднимаясь по склону пригорка, я увидел очень много спелой, крупной земляники. Ненадолго приостанавливаясь, я стал собирать ее и отправлять в рот целыми пригоршнями. Но вдруг мне показалось, что к чудесному запаху земляники примешивается другой, уже где-то встречавшийся сладковато-тошнотворный запах. Поднялся на вершину пригорка. И тут мне открылось зрелище, при виде которого нельзя было не содрогнуться: на противоположном склоне под палящими лучами солнца лежало не менее сотни трупов. Это были наши солдаты, оставшиеся здесь, видимо, еще с зимы. На них были шапки-ушанки, надетые на черепа, обтянутые желтой высохшей кожей с темными впадинами вместо глаз, Вблизи не было селений, и некому было хоронить павших.
Как-то на подходе к деревне я услышал плач и причитания. Увидел несколько женских фигур у свеженасыпанного холмика земли. Сначала подумал, что здесь обычные похороны, но услышал проклятия убийцам и решил узнать, что произошло. Оказалось, что по деревням прошел отряд наших добровольных кара гелей, они чинили свою расправу. Только что они расстреляли здесь несколько человек. Женщины предупредили, чтобы я не заходил в Мироновку, соседнее село: там немецкая комендатура.
Я отправился дальше. Дорога была пустынной. В небе, как в мирные дни, звенели жаворонки. Как ни настраивал я себя на го, что постоянно нужно быть до предела внимательным, задумался или отключился и не увидел, как из-за бугра, совсем рядом, появились всадники в светлой форме карателей Они заметили меня Бежать было некуда, да и бесполезно. Один из всадников спешился, снял с плеча карабин…
— Хто такой? Виткиля идеш?
— С окопов иду до дому.
— Брешешь, гад, мабудь, з полону втик, али лазутчик? Признавайсь!
— Ни, дядьку, ни який я не лазутчик, до матки иду, с окопов, — сам не знаю, почему и как я умудрился ответить по украински.
— А ну, вывертай карманы, кацапская сволочь, ще пид вкраинца маскируется!
Я вывернул карманы.
— А что в руке ховаешь? — В руке я держал недоеденный кусок крапивного хлеба, завернутый в короткое немецкое полотенце, подарок повара Клауса.
Увидя полотенце с немецким штампом, каратели озверели. Очевидно, они заподозрили, что я убил гитлеровца. Удар прикладом свалил меня на землю
— Сымай сапоги, вражина, они тоби бильше не по надобятся.
Я начал стаскивать сапоги, и тут они заметили словарик, спрятанный за голенищем. Это окончательно определило мою участь.
— Нечего с ним церемониться! Панасенко! В рас ход большевицкого лазутчика! — приказал старший долговязому карателю, тому, что ударил меня прикладом.
— Тилько отведи подальше от дороги, чтобы мертвячиной не воняло. Самим тут ездить придется
— Вставай! — Панасенко ткнул меня карабином. — Шагай вперед, не обертайсь!
«Ну вот и все, — подумал я — И зачем было оставлять при себе полотенце и словарик, выдавать себя за украинца?..» Бред! Все это могло бы послужить хорошим уроком на будущее. Но будущего для меня уже не было.
В этом мире мне осталось сделать несколько последних шагов. Вот каратель приостановился. Щелкнул затвор. Счет времени перешел на длинные секунды. Сейчас раздастся выстрел. И хотя уже ничто не могло помешать нажать на спусковой крючок где-то в глубине сознания еще теплилась надежда на чудо… И оно произошло. Произошло неправдоподобно как в плохом кинофильме.
Послышался цокот копыт. Кто то подъехал… Отчетливо и громко прозвучала немецкая речь:
— Was ist los[2]?
— Партизана поймали! — послышалось в ответ. Я подумал, что появление немецкого начальника меняло ситуацию и надо было этим воспользоваться. Я обернулся и увидел двух новых всадников в немецкой форме лейтенанта и унтер-офицера
— Никс партизан, герр офицер, их мус нах гауз, мне нужно домой! — обратился я к офицеру, умышленно искажая немецкие слова, чтобы не вызвать еще большее подозрение.
— Wohin gehst du jetzt[3]? — спросил он, обращаясь непосредственно ко мне.
Я понимал, что от ответа зависит моя участь. Вспомнил предупреждение женщин и не раздумывая ответил:
— В Мироновку, к немецкому коменданту!
Услышав название села, офицер «то-то сказал унтер-офицеру.
— Пусть идет. В Мироновке наш комендант, он разберется, — перевел тот.
Мне уже приходилось замечать доверчивость немцев, когда к ним обращались на их языке, даже исковерканном до ужаса, но узнаваемом, — это всегда вызывало у них сначала удивление (дескать, и среди дикарей попадаются небезнадежные), а в следующий момент, как правило, они делали этому лицу какие то послабления. Все-таки язык (родной язык) — удивительное явление людской общности. На сей раз — пустяк — это обстоятельство спасло мне жизнь… Представьте севе, вот тут я вспомнил мою первую учительницу немецкого языка.
Вполне возможно, что по той же причине не прикончили раненых возле меня в финале харьковского пленения, и мы не оказались в братской могиле вместе с расстрелянными евреями?.. Может быть, такое предположение иллюзорно, но когда балансируешь на грани жизни и смерти, даже незначительная деталь решает твою участь.
Осмелев, я подошел к Панасенко и забрал свои сапоги. Присел на обочине, не спеша надел их и зашагал дальше. Мироновку, естественно, я обошел стороной и с того дня старался держаться поближе к лесу. Если же путь проходил по открытой местности, — шел ночью.