Пора было возвращаться в лагерь Там жизнь для большинства заключенных шла от сигнала до сигнала. Сигнал — отбой, сигнал — подъем, сигнал — на работу Сигнал — принятие пищи, если лагерную кормежку можно было назвать пищей. Тем не менее это всегда был самый долгожданный сигнал… Выстраиваемся с мисками Сегодня на ужин «киршензуппе» — вишневый суп! Каждый получает черпак мутной, розоватой похлебки. Вода, а в ней — косточки от вишен, аккуратно очищенных, без мякоти. Скорее всего отходы от производства джема. Для такого супа ложка не нужна. Больше на ужин ничего не положено. Хлеб — смесь опилок и отрубей— выдается один раз в день. Залпом выпиваю так называемый суп. От такой кормежки быстро останутся кожа да кости. Только подумал об этом, слышу обращенные ко мне слова:
— Не продадите ли вы свои косточки?
— Что?! — я не сразу догадался, что он имел в виду.
Оказывается, вишневые косточки, которые я всегда считал несъедобными, были не только пищей, но и предметом торговли и обмена. Одни их проглатывали, как говорится, «живьем», другие раскалывали камнем, извлекая ядра. Разгрызать их зубами не мог почти никто. Кучку зернышек можно было поменять на сигареты или продать за несколько пфеннигов Сосед по столу, узнав, что я отдал косточки даром, обвинил меня в крайней расточительности. Я обещал впредь отдавать эти косточки только ему. Он оказался инженером-химиком и здесь, у Круппа, работал в научно-исследовательской лаборатории. Понимая, что сведения о лабораторных исследованиях могут очень пригодиться, я решил поддерживать с ним дружеские отношения.
Чтобы обеспечить себе свободу передвижений и действий, я не жалел времени и сил, выполняя заказы моих охранников, как говорится, старался «полностью удовлетворить все художественные запросы высокой администрации!» Все свободное и несвободное время я малевал их рожи — портреты были до жути фотографичны; я знал, что навсегда теряю стиль и художественное чутье, но им всем именно эта фотографичность, похожесть нравилась!..
Их благосклонное отношение ко мне еще более упрочилось из-за моего чрезвычайного «прилежания» в освоении немецкого языка. Уж что-что, а это немцы умеют ценить. Но здесь важно было не переборщить…
Теперь, когда у меня появилась возможность самостоятельно выходить в город, я отправил с двухнедельным интервалом два письма в Сумы, естественно, без обратного адреса на конверте. В письмах, адресованных «любимой девушке», сообщал о своем местонахождении. Но для получения ответа нужен был обратный адрес надежного человека в городе.
Во время одного из посещений магазина художественных принадлежностей, я обратил внимание на посетителя, объяснявшегося, как мне показалось, с явно русским произношением. Я не ошибся — посетитель оказался русским эмигрантом — Глеб Александрович Скворцов.
Эмигрировал он из России в конце гражданской войны, скитался по разным странам и в конце концов поселился в Париже. Там завершил образование, стал инженером-строителем. В Эссен приехал по контракту и уже несколько лет работал в какой-то частной фирме.
Когда он узнал, что я из лагеря, то сразу проявил ко мне заметное сочувствие. Сначала я обрадовался такому знакомству — оно было как нельзя кстати. Но вскоре выяснилось, что он бывший белогвардейский офицер, сражался против большевиков, — я сильно засомневался и даже пожалел, что завязал с ним знакомство. Мое представление о белогвардейцах, основанное на комсомольском воспитании, разумеется, было самым неприязненным. Все же, умудренный уже некоторым жизненным опытом, я не стал делать поспешных заключений. Решил получше присмотреться к нему. Тем более, что другого варианта у меня не было. Очень скоро пришлось убедиться в хлипкости и ограниченности моих предубеждений. Глеб Александрович проявил себя не только добрым самоотверженным, но и благородным человеком. А главное — человеком слова. Он расходовал на меня почти весь свой карточный паек, я замечал — он нередко сам оставался голодным.
Сначала я неохотно принимал его помощь, гордо полагая, что он делает это, якобы замаливая свои белогвардейские грехи перед солдатом Красной Армии. Приписывал его благотворительность угрызениям совести православного христианина за злодеяния против красноармейцев в гражданскую войну. Помните, эти вырезанные на спинах пятиконечные звезды, выколотые штыками глаза!..
Но как я ни старался убедить себя в его белогвардейской лютости, мне это никак не удавалось. Его образ и облик не соответствовали такому наработанному стереотипу. Чем больше я узнавал его, тем больше убеждался в его душевной глубине и абсолютной порядочности. Во всяком случае, облик Скворцова как «белогвардейца» зародил во мне серьезные сомнения в справедливости того, что закладывали в наши головы с самого детства. Действительность вносила в мои представления серьезные поправки.
Запомнился эпизод, происшедший на бывшей польской территории. Отъехав километров тридцать от Львова, где был расквартирован дивизион, наше отделение расположилось на поляне, недалеко от шоссейной дороги. Предстояло отработать приемы быстрого приведения в боевую готовность четырехметрового оптического дальномера, научиться обнаруживать цель и определять расстояние до нее. На шоссе показалась длинная колонна. Повернул дальномер в ту сторону, прильнул к окулярам и увидел конвоируемых нашими солдатами людей в польской военной форме. Многократное приближение позволило хорошо разглядеть все детали. Это были совсем молодые парни, в обтрепанной униформе, многие были босы. Вид у них был совершенно изможденный. Колонна уже поравнялась с нами, когда конвоиры объявили привал. Это были военнопленные, но почему-то очень уж юные, лет по семнадцати-восемнадцати. Один из них обратился к нам по-украински, попросил закурить. С разрешения конвоира мы отдали пленным весь имевшийся при нас запас махорки, выданный на неделю. Завязался разговор. Это были курсанты военного училища. Они оказались на территории, отошедшей к нам, и их поместили в лагерь как военнопленных. Их использовали на работах в карьере. Об условиях, в которых они содержались, красноречиво свидетельствовал весь их внешний вид.
Раздалась команда: «Подымайсь!» Некоторые не могли подняться сами. Им помогали их товарищи и отборный мат конвоиров. Пленный, с которым мы беседовали, поблагодарил за махорку и, горько усмехнувшись, громко произнес: «Дзякую вам, братику, що вызволили нас!» («Спасибо вам, братья, что освободили нас!») Эту фразу я вспоминал часто. Да и теперь вспоминаю.
Неоднократно мне приходилось слышать о массовых репрессиях со стороны НКВД по отношению к жителям Польши, Бессарабии, Западной Украины, там, где я побывал вместе со своей воинской частью. Мы ощущали постепенное ухудшение отношения к нам со стороны местного населения присоединенных территорий.
С Глебом Александровичем мы встречались обычно по воскресеньям, если, конечно, мне удавалось вырваться хоть на часок из лагеря. Обычно немногословный, он становился более разговорчивым после первого небольшого стаканчика вина (а много мы не пили). Он рассказывал о боевых эпизодах гражданской войны, не скрывал обоюдной жестокости, но постоянно утверждал, что с их стороны она быта в основном ответной реак цией. Я то спорил с ним до одури, 10 затихал и просто слушал — ведь это он участвовал в той войне, а не я… В минуту откровений Глеб Александрович рассказал, как однажды, на свой страх и риск, он отпустил захваченного в плен «настоящего комиссара» — так и сказал. Он вспоминал об этом случае и всегда спрашивал: «Как ты думаешь, жив он еще?.. Ведь прошло с тех пор всего года двадцать четыре — двадцать пять?.. А?„>
Чем больше я узнавал Скворцова, тем больше открывал в нем. Это был человек, органически не способный на предательство. А ведь и вправду на Руси верность всегда ценилась даже больше, чем любовь.
Через Скворцова я смог теперь отправить несколько писем в Сумы с обратным адресом Ответа пришлось ждать довольно долго. Наконец пришло письмо. В нем, за прикрытием обыденных фраз, сообщался пароль для контакта со связником. Когда и как это произойдет, не сообщалось. Оставалось набраться терпения и ждать.
Глеб Александрович Скворцов был одним из тех людей, расставание с которыми я пережил с болью и глубоким сожалением.