«Что было, то было!» Никуда не денешься…
Сегодня представляется яснее ясного, что поклон духовному врагу — это самое страшное и непотребное в человеческом бытии. Это равносильно поклону антихристу для верующего. И искупление тут должно быть мучительным и долгим.
Но конечный вердикт сможет вынести не фронтовик, не художник, не философ, моралист или политик, а зэк, прошедший весь ад этих унижений и выстоявший. Хотя и распятому на кресте или горящему на костре было, наверное, не легче…
Вся серия поклонов была необходима, может быть, в системе выживаний, но не она была стержневой. Выживанию способствовали и поднимали человека над обыденностью те люди, которые стояли насмерть, которые, даже приговоренные к смерти, не поклонились гаду.
Эти люди там, в глубоком заточении, дали такой пример безукоризненного поведения, который не мог исчезнуть. Это вам уже не разведка — это куда значительней и выше.
Торговать не зазорно, но нельзя торговать тем, что не предназначено для купли-продажи: душой не торгуют — это не товар, это сдача, поклон, согнутая спина перед охранником, паханом, гражданином начальником, насильником. Это признание, что им, всем вместе, удалось размазать тебя по тарелке, по столу, по стене, по полу, по забору. После такого падения человеку предстоит либо сгинуть в тартарары, либо подниматься с колен всю жизнь.
Мы, фронтовики, потому и попали в категорию привилегированно-презираемых людей этой страны, что, сразившись с германским фашизмом — и победив его, тысячу раз готовые в этой борьбе к смерти, вдруг возомнили себя не только спасителями мира (хоть и это гадко!), но и заслужившими право на отдых и квасную заносчивость победителя (куда уж гаже!). Мы не пошли дальше и не победили свое собственное исчадье — сталинско-бериевский комфашизм, во всех его звеньях и, что самое страшное, В НАС САМИХ!
Не победив его, мы стали носителями этой заразы, охранителями, пестователями — мы стали, по крайней мере внешне, реакционнейшей частью всей системы. (Я говорю «МЫ», чтобы не отделять себя от остальных, чтобы быть лучше понятым). Отказавшись от борьбы, мы поклонились худшему, что накопилось в этой структуре, и стали притворяться ее составной частью до гробовой доски!».
Постепенно, через написание этой книги автор подходил к покаянию и порогу искупления. Эта книга не оправдание, а рассказ, не допускающий снисхождений в мыслях, деяниях и поступках.
…Уповай и не бойся. Ветхий Завет. Третья книга Ездры. Гл. 6(33)
Странным предвидением (или предчувствием?) начался для меня этот год — в жизни вождя всех народов, Слава Богу, последний! Я увидел во сне его — Сталина, Совсем не того, что проникновенно-заботливо смотрел со всех подретушированных портретов, с сильно увеличенным лбом, облагороженным овалом лица и притом не рябого.
Увидел я отлитую из золота статую. В величественном безмолвии — ибо всему, связанному с его именем, наверное, даже во сне, положено было быть величественным. Монумент неожиданно качнулся и рухнул, превратился в огромную кучу мусора. Я человек не суеверный. Но, зная последующие события, как тут не поверить в вещие сны? Впрочем, этому предвидению тогда я поверил сразу: уже несколько раз сны не обманывали меня…
Прошло совсем немного времени. Вот-вот должна была наступить весна, а ее приход в норильском лагере ждали особо нетерпеливо. И тут, как-то совсем неожиданно, замолкли сразу все громкоговорители зоны. Вообще они работали постоянно и безотказно, за что и были прозваны зэками «наждаком». Раздражал «наждак», — не меньше яркого света голой электролампы в камере. Как пытка.
И вот воцарилась тишина. Поначалу пугающая, но тут же рождающая непонятные предчувствия. Впрочем, молчание громкоговорителей было не таким уж долгим… Зазвучала траурная музыка: Чайковский, Бетховен, Вагнер, Скрябин… — Тянули время… Создавали настроение… Усилиями титанов пытались подготовить оплакивание грандиозного трупа. Одна мелодия сменяла другую, но, как ни странно, чем торжественнее и печальнее становилась музыка, тем легче и радостнее становилось на душе. Чувствовалось, что назревает, надвигается что-то значительное Тут же стала возникать невероятная по своим масштабам догадка. Но едва ли хоть кто-нибудь тогда смог решиться произнести ее вслух или даже до конца признаться самому себе… Это было бы слишком!..
Наконец первое сообщение, произнесенное скорбным дикторским басом, с мировым надрывом — о тяжелой болезни любимого вождя Был вечер. Люди повскакивали с нар, выходили из бараков, как сомнамбулы, не зная, в какую сторону податься… У одних на лицах предчувствие невиданной радости, у других — панический страх Третьих не было.
В эту ночь мало кто спал. Ждали очередного сообщения.
А я только одного и ждал — прихода из шахты Василия Крамаренко. Когда он вошел, я по глазам понял, что и он уже знает все. Мы крепко обнялись и долго молчали
Никогда еще в моей жизни не было случая, чтобы я радовался чужой болезни, тем более смерти. Даже трупы гитлеровцев на фронте вызывали у меня скорее жалость, чем злорадство. Хотя оснований ненавидеть их у меня было не меньше, чем у других.
Здесь, за колючей проволокой, с нетерпением ожидая сообщения о смерти Сталина, радовались, казалось, все, по крайней мере — многие. Одни выражали свои чувства открыто, другие их сдерживали. Боялись, а вдруг — ошибка, и тогда… — шкуру ведь снимут с живого… А то и еще хуже.
Василий и я сразу отправились к нашему хорошему приятелю — заведующему лагерной баней. Там наспех оперлись в моечном помещении, втроем, и, как ошалевшие мальчишки, принялись скакать, барабанить по шайкам, распевать песни, притом каждый свою и кое что все вместе… Если кто нибудь мог бы видеть нас со стогны!.. Жу-уть!!. Да простит Господь, мы ликовали и радовались смерти человека… Нет! Не человека — страшного, кровавого чудища… Уже тогда мы знали: в его черный смертный список были занесены представители всех сословий и всех национальностей этой странной и страшной страны. И множество людей за ее пределами.
У него были длинные руки. А туда, куда он не дотягивался, — добирались его подручные. Он не щадил ни стариков, ни детей, ни соратников, ни друзей молодости, ни близких родственников, ни своего собственного сына. Он присваивал чужие революционные, военные и даже научные заслуги и идеи, а потом уничтожал их авторов… Это он погубил сельское хозяйство страны, отбил у людей охоту к груду, любовь к земле. По его указанию были обезглавлены вооруженные силы страны, уничтожен почти весь высший и средний командный сослав Красной Армии Истреблены или репрессированы наиболее талантливые представители науки, культуры, техники.
Он растлил сознание целого поколения, насаждая ложь, раболепие. Он превратил для многих родину-мать в мачеху-предательницу. Он стал фактическим виновником пашей неподготовленности к войне, а может быть, и виновником самого ее возникновения…
Об этом или примерно об этом мы говорили и думали той ночью Да, мы ждали сообщения о его смерти! И я не верю тем, кто заявляет, что не знал, не видел, не думал тогда обо всем этом, если, конечно, человек не затыкал себе уши, не закрывал глаза… Или это так кажется мне сейчас, по прошествии стольких лет? А тогда все было по-другому? Не знаю… Еще не было двадцатого съезда, не было свидетельств Александра Солженицина, Василия Гроссмана, Юрия Домбровского и многих других…
Но ведь были глаза, и были уши. Был здравый смысл. Были, наконец, Норильские лагеря, равно как десятки и сотни других лагерей! Едва ли в ту пору кто-либо мог представить себе масштабы сталинских преступлений, но не видеть их совсем?.. Не верю. Надо было очень хотеть не видеть, не слышать, не знать. Таких и сегодня тьма тьмущая.
Да, огромное количество свидетелей было уничтожено, но уцелевшие сотни, тысячи находились здесь, рядом со мной. Общаясь с ними, я получал бесконечные подтверждения бесчисленных преступлений, творимых Сталиным и его холуями. Видно, большому количеству подлецов все это было нужно и очень выгодно. Не иначе.