Приглядевшись, он заметил, что Каньон-роуд впереди сужается и толпа делается еще плотнее. Санта-Фе — небольшой город, население всего семьдесят тысяч. Прежде чем приступить к заданию, Андрей успел провести рекогносцировку тесно застроенного городского центра и убедиться, что ответвлений от Каньон-роуд практически нет. Самая настоящая воронка.
«Теперь все закрутится быстрее, — подумал он. — Сейчас, приятель, я тебя перехвачу. А там разберемся, кто ты такой есть».
Андрей сузил глаза еще больше, сосредоточившись на темном затылке Петра, примериваясь, как всадит туда пулю. Делая вид, что любуется праздничным убранством, он миновал красно-синие сполохи и вступил в зону поражения.
В отличие от своего преследователя человек, называвший себя Петром, смотрел во все глаза, обострив чувства до предела и подмечая каждую мелочь.
Вдоль Каньон-роуд выстроились одноэтажные строения в стиле пуэбло: плоские крыши, скругленные углы, терракотовая штукатурка — туристам на загляденье. Большинство этих зданий (некоторые восемнадцатого века) были переделаны в художественные галереи, число которых перевалило за сотню, и улица стала одним из самых посещаемых мест в Соединенных Штатах.
Этим вечером очертания домов подчеркивались светом бесчисленных мерцающих свечей — местные называли их «фаролитос», — расставленных в заполненных песком кульках вдоль тротуаров. Некоторые переворачивались, задетые неосторожной ногой, бумага загоралась, но остальные стояли не шелохнувшись и мерцали, еще не заметенные снегом.
С обеих сторон горели костры, и от треска поленьев преследуемый каждый раз вздрагивал, будто от выстрела. Хвойные поленья от местных «пиньонес» источали ароматный дым, напомнивший ему ладан.
«Отвлекаешься… — предостерег он сам себя, стараясь забыть о боли в простреленной руке. — Какой, к черту, дым? Сосредоточься. Ищи выход».
По-настоящему его звали Пол Каган, однако за годы кочевой жизни он успел сменить много разных имен. А сегодня решил вновь стать собой.
Левый карман парки болтался лоскутом — оторвали, пытаясь задержать. Пол вспомнил, какой испытал ужас, когда полез за сотовым и рука нащупала пустоту. Вывалился… Сердце тоже сразу куда-то провалилось. Без связи с куратором помощи ждать неоткуда.
Телесного цвета наушник у Кагана тоже имелся, крохотный, незаметный в сгустившихся сумерках. В складках парки скрывался миниатюрный микрофон, однако гарнитура уже пятнадцать минут безмолвствовала. Разумеется, преследователи сменили частоту, чтобы он не подслушал, как его собираются ловить.
Изо всех сил стараясь слиться с толпой, Пол напрягал слух и зрение, оценивая обстановку и замечая все и вся: христославов, мерцающие огни в витринах и в кронах деревьев, галеристов, предлагающих прохожим кружки с обжигающе горячим какао. Он искал способ уйти от погони, понимая при этом, что, если выведет преследователей в безлюдный переулок, шансов на спасение не останется.
Не только у него самого, но и у другого, укрытого сейчас полой его куртки.
Пол почувствовал, как тот шевельнулся. Испугавшись, что задушит объект, он потянул застежку молнии, впуская под куртку свежий воздух. Если оттуда и доносились какие-то звуки, Пол ничего не слышал — все перекрывали уличный шум и песнопения. Зато и в толпе никто не различит и не заметит, что спрятано у него под паркой.
«Мы — восточных три царя…»[2]
«Да, все правильно, очень даже с востока», — подумал Каган. Ладанный запах смолистых поленьев вызвал в затуманивающемся сознании мысли о дарах, принесенных тремя волхвами младенцу Христу: ладан — как священнику, золото — как царю и смирну, бальзамирующую благоуханную смолу, — как обреченному на смерть…
«Нет, это не про того, кто скрывается у меня под курткой, — перебил сам себя Каган. — Клянусь Богом, я сделаю все, чтобы уберечь его от гибели».
— Пол, у нас для тебя новое задание. Как твой русский?
— На уровне, сэр. Родители боялись на нем говорить, даже тайком. Однако после распада СССР он вдруг стал в нашем доме единственным. Все эти годы, проведенные под прикрытием, им отчаянно не хватало родного языка. Пришлось учить русский, чтобы понять собственных родителей.
— В твоем досье говорится, что они переметнулись в США в тысяча девятьсот семьдесят шестом году.
2
«We Three Kings» — рождественский гимн, сочиненный в XIX веке преподобным Джоном Генри Хопкинсом.