Пока они так рассуждали, эхо вторило военным песням, которые пели другие солдаты.
Дело в том, что Наполеон приказал отправить как гвардию, так и аррасских гренадер с другими солдатами не на судах через Па-де-Кале, а через всю Францию в экипажах. Повсюду им были приготовлены подставные лошади, и они катили без остановки с запада на восток, вместо того чтобы оттаптывать свои подошвы по пыльным шоссе. Газетам было запрещено писать об этом распоряжении.
Правда, что солдатам немного надоедало переменять каждый день экипаж. Они ехали то в пикардийских тележках, запряженных здоровыми лошадками, которые бойко бежали, взбираясь по холмам, то в шарабанах Иль-де-Франса, в которых, хотя было удобно сидеть, но зато лошади, отягченные тяжелой упряжью, едва тащились. Но самое мучительное путешествие было через Бри, Суассон и Шампань, где им приготовили прескверные одноколки. Только от Эльзаса они вздохнули свободнее, где им дали солидные телеги, обильно наполненные соломой, с довольными и веселыми кучерами. Теперь они ожили и во все горло пели песни.
Бричка с обер-офицерами, на обязанности которых было выбрать место привала, проехала гораздо раньше колонны, но группа запыленных офицеров то и дело сновала по сторонам телег. Командир ехал позади последнего фуражира. Это был коренастый человек, с багровым лицом и с любопытными, но честными глазами. Взгляд его встретился с глазами детей, стоящих у края дороги, и он улыбнулся им по какому-то смутному воспоминанию. Может быть, он вспомнил о других подобных маленьких существах, которых он оставил дома. Кто знает?
Наступил вечер. Пыль улеглась. Тишина воцарилась мало-помалу на дороге. Ганс и Лизбета, пресыщенные удовольствием, видимо, были не прочь возвратиться домой, и с этою мыслию они обернулись к своему названному отцу.
Все время, пока проезжали солдаты, он молчаливо наблюдал за ними. Он, как бы для развлечения, считал их. Ни один генерал в раззолоченном мундире не следил бы на параде с большим вниманием за своими солдатами, чем это делал скромный с виду горожанин. Когда все телега проехали, он вынул из кармана записную книжку и написал:
«24 сентября 1805 года, батальон в пятьсот гренадер только что проехал в телегах из Саверна в Страсбург. Люди с виду были здоровые и прекрасно дисциплинированные. Одна особенность меня поразила: я вижу первых солдат, у которых подстрижены и не напудрены волосы. От этого их одежда много выигрывает в чистоте, так как мука, которою покрывают волосы гвардейские гренадеры, страшно грязнит их красные воротники. Говорят, что это нововведение будет всеобщим во французской армии.
Пятьсот солдат этого поезда составляют часть тридцатипятитысячного войска, сосредоточивающегося уже восемь дней против Келя. Я в неведении, что происходит под Страсбургом, но мне говорили, что в Мангейме, Спире и Майнце составляется громадное сборище. Знакомых командиров я не видал. Я узнал, что Бонапарт возвратился в Булонь, после того как роздал своим отборным солдатам четыре дня тому назад кресты Почетного легиона. Не видно было, чтобы он расположен был уехать. Он задавал балы. Тем не менее сборища, о которых я говорю, очень таинственны и очень важны, и заслуживают более близкого изучения. Знаменитый Мюрат, генерал от кавалерии, еще не возвратился из путешествия по Германии, куда он отправился по секретному предписанию своего повелителя. Генерал Бертран, которому в то же время поручено серьезно навести справки о союзных войсках, вернулся вчера. Они были так дурно переряжены, что меня удивляет, как их не задержали. C.S.»
Записав все это, скромный горожанин положил памятную книжку в карман и сказал громко:
— Ну, детки, вернемся!
И они пошли по направлению к городу.
Но не сделали и полторы мили, как дорога, по которой они шли из города два часа тому назад, стала неузнаваемой. К их удивлению, при повороте дорога они заметили в трехстах метрах перед собою, у подножия старого вала, гнездящиеся землянки. Они сразу попали в кишащий муравейник из людей.
Здесь находилось, кроме гренадеров, которых они только что видели проезжающими, множество других солдат. Они расправляли свои онемевшие от продолжительной езды ноги, бегая и хлопоча устраивать себе лагерь. Распряженные телеги были расставлены по краям дороги. Возле шумной живописной группы гренадер поместились другие группы, не менее воодушевленные своей силой и дисциплиной.
Эта масса вооруженных людей запрудила местность до самых городских домов. Местные мальчишки с любопытством прибегали посмотреть это человеческое наводнение. Взад и вперед мчавшиеся эстафеты обнаруживали образцовый, предусмотрительный порядок среди хаоса и беспорядка размещения и устройства квартир.
Но вот раскинулись палатки и зажглись огни. На ружьях, поставленных в козлы, лежали свернутые во всю длину знамена, как бы в колыбели из штыков. Дым направлялся прямо к облакам в тихом воздухе. Сдержанный звук голосов подымался вместе с ним над городом.
Здесь находится больше батальона, больше, чем бригада, может быть, дивизия, а, может быть, целая армия!..
И человек, сопровождавший детей, остановился, как вкопанный и изумленный зрелищем. Он даже не заметил вопросительных взглядов детей. Наконец он решился пройти сквозь эту живую стену людей, выступивших даже на шоссе.
— Проходить нельзя! — закричал ему часовой из артиллеристов, выставив перед ними наголо обнаженную саблю.
— Как нельзя проходить? Но если я возвращаюсь к себе? Я страсбургский житель и веду моих детей домой.
— Мне очень досадно, милый папочка, но уж такой отдан приказ. Парк расположен там, совсем близко, и дорога заграждена до ночи.
— О, нет опасности, товарищ, чтобы эти ребятишки заклепали пушку. Допустите меня пройти; уверяю вас, что приказ не может относиться к нам.
— Все возможно! Но я ничего не могу сделать. Вон идет офицер, спросите его, если хотите…
Офицер, на которого указал солдат, был как раз командир батальона. Он только что заметил двух миленьких задержанных детей, с удивлением смотревших на солдат. При нем находился капитан.
— Что там такое, часовой? — спросил он, узнав маленькие белокурые головки.
— Командир, вот гражданин, который хотел бы со своими ребятами возвратиться в город.
— Вы страсбуржец? — спросил офицер, обращаясь к незнакомцу. — Как вас зовут?
— Шульмейстер Карл-Людвиг, бакалейщик и торговец табаком на улице Де-ла-Месанж.
— Служили ли вы? Сколько вам лет?
— Мне тридцать пять лет, господин командир.