Оба офицера разговаривали громко и совершенно свободно.
«О чем они говорят?» — подумал Ганс.
Ребенок прополз осторожно вдоль естественного откоса, разрезающего вкось долину как бы земляными ступенями. Время от времени он останавливался, чтобы послушать и чтобы измерить расстояние, которое он достиг, по ясности слышанных им слов. Его страстное желание знать, о чем говорят, было так сильно, что он не опасался приблизиться самое меньшее на двадцать шагов от неприятеля.
Тогда, встав на колени на траву и спрятав голову позади рыхлой глыбы, которой была, вероятно, взрытая кротом земля, он видел и слышал все как нельзя лучше.
Вот что он услышал:
— А вот так крепкая голова.
— Скорее, пренекрасивое лицо.
— Дело в том, что он ужаснее своей природы. Где его взяли?
— Он пробовал удрать к реке, избегая наш караул. Однако это необычная уловка для подобных людей. Когда они видят войско, расположенное лагерем, они бегут к нему, чтобы покупать или продавать.
— Или одолжить.
— Нет. Во время войны они не занимаются более обыкновенным ростовщичеством; им достаточно обирать мертвых, чтобы существовать. Этот же удалялся так упорно от наших линий, что пришлось окликать и угрожать ему, а затем остановить. Нас предупредила о нем именно разведочная часть главной квартиры, советуя быть осторожным. Кажется, заметили французских кавалеристов на дороге к Аусбургу, и все торговцы в округе стараются удрать к неприятелю, который платит лучше нас.
— Обыскали ли его хотя отчасти?
— Не думаю. Надо подождать полковника, который делает свой обход…
«О ком это говорили они?» — подумал Ганс.
Он попробовал рассмотреть арестованного и тихонько приподнял голову настолько, что его лоб и глаза поднимались над краем его тайника. Но вдруг огонь неожиданно вспыхнул; собеседники сделали порывистое движение, и он тотчас спрятался в тень, задерживая дыхание.
Однако ему удалось увидеть пленника. Он сидел на земле около караульных. Это был человек с длинными волосами, громадною бородой и смешной шапкой на голове. Он с боязливым видом держал на коленях зажатую в руках четырехугольную коробочку и, казалось, исподтишка рассматривал всех окружающих его.
«Какая странная фигура!» — подумал Ганс.
Будто эхо на его мысль, он услышал, как один из двух молодых людей сказал громко:
— Нет, можно ли быть противнее!..
— Не очень-то приближайтесь к нему, Карл! — возразил другой голос. — Мои люди, захватившие уже многих из этой расы, говорят, будто бы нужно брать ванны на каждом пикете всякий раз, как один из них прикоснется до руки еврея.
— Ну, так я первый с большим удовольствием уйду, прежде чем будут его обыскивать.
— Невозможно, мой друг! Мы прикомандированы. Не беспокойтесь уходить! На войне как на войне!
Человек, которого они так осмеивали, делал вид, что не слышал их. Теперь Ганс видел его прекрасно, найдя средство наблюдать за ним, не обнаруживая себя. Несчастный казался неподвижным, придавленным неизбежной покорностью Провидению. Лицо его было как окаменелое, тело не двигалось ни одним мускулом, но его руки, что Ганс скоро заметил, не оставались бездеятельными.
Одна из них медленно поднялась с края коробейного ящика, который он до тех пор оберегал, и углубилась под одежду, как бы шаря в каком-то таинственном кармане на равной высоте с бедрами. С тою же осторожностью она снова появилась, скользнула в длину ноги и опустилась в сапог. Затем Гансу показалось, что она полуоткрыла ящик, поставленный на коленях.
В эту минуту караул, неизменно прохаживающийся взад и вперед, возвратился снова к узнику, и рука более не двигалась. Затем, когда солдат снова отвернулся, она поднялась до воротника шубы и, казалось, что-то спрятала под подкладкой. Затем снова сделалась неподвижна.
Впрочем, узник и не мог бы продолжать маневр без того, чтобы его не заметили. Шум голосов разнесся по долине. Отдаленные тени соединились, затем отделились. Большой фонарь, с которого сняли чехол, на минуту осветил новые лица. Кавалеристы сошли с лошадей. Все разговоры у бивуачного костра прекратились, и солдаты, положившие под головы шинели, встали, вытянулись со всех сторон, поднимаясь с черной травы, как воскресшие мертвецы.
— Где же человек? — спросил тотчас же начальник, прибытие которого взволновало всех.
— Вот он, полковник.
— Пусть приблизится!
Толчок ногою заставил разносчика встать; удар ружейного приклада принудил его сделать несколько шагов вперед. Он побагровел, согнулся в талии и направился к огню, который прямо осветил его черты.
Ганс нашел его отвратительным, подлым, достойным самого грубого обращения, потому что он не возмущался против дурного обращения с ним.
— Я не спрашиваю вашего имени, — сказал полковник, — у подобных вам их сколько угодно, когда дело идет о лжи. Но откуда вы шли и куда, когда вас задержали?
Человек отвечал жалобным и медоточивым голосом:
— Я шел зарабатывать хлеб как мог, увы, для себя и моей бедной семьи, продавая безделушки солдатам и господам офицерам.
— Каким солдатам?.. Каким офицерам?.. Почему вы направлялись в сторону, где, говорят, показался неприятель?
— Как я мог знать, в какой именно стороне неприятель, господин полковник? Я шел вперед, не думая делать что-нибудь дурное.
— Вы шли из Ульма? Не правда ли?
— Ульм? В самом деле, я проходил там… Это очень красивый город, где в данный момент масса солдат… Э! э! Я там устроил несколько делишек!
— Когда вы покинули его?
Человек, казалось, рылся в памяти, чтобы остановиться прежде, чем ответить указанием определенного числа, затерявшегося в его памяти.
Ганс начал понемногу убеждаться, что хорошо сделали бы, поколотив еще еврея и принудив его скорее припомнить.
Но затем послышался другой голос, и как только он достиг ушей узника, то последний, казалось, совершенно переменил манеры.
— Чтобы обязать этого чудака говорить, полковник, вам стоит только сорвать с него парик и фальшивую бороду, — произнес этот голос.
По данному начальником знаку два солдата приблизились к разносчику, чтобы исполнить, хотя, по-видимому, против сердца, полученный приказ. Но они совсем не прикасались рукой к предмету их отвращения.
Арестованный вдруг распрямился, как будто бы к нему вернулись бодрость и смелость.
— А! — сказал он. — Я узнал этот голос: г-н Венд здесь! Прекрасно, теперь я все понимаю! Я понимаю, почему мне пресекли возвращение, почему меня задержали и расспрашивают, тогда как оставляют целое население подозрительных торговцев свободно кишеть вокруг ваших солдат, отравлять их и обманывать вас! Не беспокойтесь более, полковник, допрашивать меня. Я скажу все. Я не еврей, не разносчик и не называюсь ни Авраамом, ни Иаковом, ни Симеоном. Я — немецкий подданный, христианского вероисповедания и нахожусь здесь в силу приказаний, данных мне начальником императорской армии. Мое имя Карл Шульмейстер, и я служу генералу Маку.