Берта более не плакала. Она смотрела по направлению к деревне, как будто хрупкий силуэт мальчика, бегущего к опасности, мог явиться перед нею. Она протянула руку своему старому другу, который пожал ее.
— Вы правы, добрый Родек, — сказала наконец ему Берта. — Богу угодно, чтобы наш дорогой малютка возвратился! Но не вы сказали ему отправиться. Видите ли, есть минуты, когда существа, которые более не принадлежат к этому миру, находят средство говорить с теми, кого они любили! Этого хотел, должно быть, его отец, который знает, чего мы не знаем, и видит, чего мы не можем видеть… Доказательство, что он говорил вашими глазами; доказательство, увы, что он радовался, видя, как его мальчик выказывает себя храбрым до безумия, рискуя разбить нам сердца. Это не мешало нам сегодня вечером назвать «Жаном» того, кого еще вчера мы называли Гансом!..
Суеверный бретонец побледнел, услышав эти великодушные слова. Тонкая мысль Берты подкрепила его; его печаль была та же, но угрызения успокоились. Прежде всего он, может быть, совсем не виноват, так как никто не смеет утверждать, что живущие в наших воспоминаниях освобожденные души, которые нас сопровождают, пока мы живем, во все время пути, не знают средства говорить иногда с нашими пленными душами!..
Берта была в отчаянии от мысли, что у нее теперь вместо одного существа из троих двое подвергали всю свою жизнь самым ужасным испытаниям. Она медленно приблизилась к Лизбете, еще лежавшей в постели.
Крошка раскрыла глаза. Она прежде всего удивилась новой обстановке, приветствовавшей ее пробуждение. Но вскоре она улыбнулась, как только снова увидела синее небо и услышала через полуоткрытую дверь обыденное пение птиц на деревьях. Она обняла рукой Берту и тотчас же спросила о брате.
— Ты не увидишь его сегодня, моя дорогая, — сказала ей бедная женщина, скрывая свое горе. — Он не возвратился!..
— Где же он?
— Я думаю, что он отправился смотреть солдат.
— О, как он должен быть доволен!..
И Лизбета принялась хлопать в ладоши, уже счастливая от предполагаемой радости брата. Затем она села на кровать и серьезно спросила:
— Не правда ли, что мальчики очень любят солдат?
— Но… да, крошка.
— Все мальчики? Все равно?
— Почему ты спрашиваешь меня об этом?
— Я скажу тебе, что Ганс любит их больше, чем все другие мальчики.
— Ты думаешь?
— Еще бы! Он всегда хочет быть с ними. Однако скажи, он слишком мал, чтобы иметь оружие?
— Конечно, он слишком мал.
Лизбета немного поразмыслила, но не долго, — она никогда долго не думала, — и сказала с восхитительной добротой:
— Не надо ему говорить, что он слишком мал! Я уверена, что это его опечалит.
— Будь спокойна, дорогая! — ответила Берта, которая была не в состоянии удержаться, чтобы не залиться слезами. — Увы! Я не скажу ему более никогда.
Лизбета, испуганная этим непонятным горем, сначала побледнела, затем через секунду порозовела.
— Но… да, мама, ты ему скажешь, сейчас же, если хочешь! Посмотри, вот он!
Берта повернула голову и увидела своего маленького мальчика. Он стоял, улыбаясь, в дверях. Она радостно крикнула. Ее крик был такой раздирающий, как крик горя.
— Жан!
И, поспешно бросившись перед ним на колени, она покрыла его поцелуями.
Тогда раздались глухие выстрелы. Все рамы звенели, дом затрясся, и в то время как Лизбета, вся в слезах, бросилась в объятия Берты, Ганс, с раздувающимися от гордости ноздрями, стоял перед дверью, подперев бока, и созерцал начавшуюся битву.
Это-то и есть сражение? Это?
Какая разница была между действительностью и тем, о чем мечтало романическое воображение ребенка. Все происходившее перед ним было такое маленькое, смутное, непонятное в необъятности пейзажа, расстилавшегося перед его глазами.
Находясь только что верхом, на седле, позади одного из офицеров главного штаба Мюрата, скакавшего далеко впереди принца, рядом с драгунами, двинувшимися смелым натиском, военные доспехи казались ему такими грозными и рыцарскими. Достигнув таким образом близости разбросанных селений, центром и вершиной которых был Вертинген, так как он находился на самой вышине, — Ганс попросил, чтобы во время привала его спустили на землю расправить ноги. Тогда у него не было более удержу. Указав издали офицеру свой дом, Ганс пустился через поля. Он теперь убегал от своих друзей, как накануне спасался от палачей.
Во время своего бега мальчик заметил раз двух немецких лошадей, привязанных солдатами пикета длинными двойными поводьями. Они смотрели глупо, повесив головы, перед остатками фуража. Другие были поставлены позади стены, тогда как их хозяева, тяжелые кирасиры, сидели и ели на земле молчаливыми группами. Далее он видел на покатой стороне земляного вала, на вершине которого были устроены несколько ведетов, пехотинцев, одетых в белые мундиры и соединившихся большими массами. Они, казалось, ожидали под сенью избранной позиции, куда они взобрались в последний момент атаки, еще невидимого неприятеля.
Все это обещало прекрасную атаку, прекрасный штурм, красивое сражение, и ребенок уже представлял себе великолепие близкого зрелища, где столько людей будут играть роль.
Но теперь все, что он заметил с порога дома относительно сражения, была тонкая подвижная линия, возвышавшаяся над беловатым дымком. Она тянулась из внутренней части долины к одному из селений, подле которого Ганс уже проходил. Другой дым, похожий на султаны, быстро рассеявшиеся в воздухе, выходил из фермы, из фруктовых садов, к которым приближались атакующие.
Как мог отгадать Ганс, что каждое из этих тонких облачков, тотчас же исчезающих, скрывало в себе часть смертельного удара?
Как мог он вообразить, что каждое из них было сигналом для нового пустого места в ряду солдат, с которыми мальчик разделял путь?
Вдруг эта темная линия, до сих пор безостановочно двигающаяся вперед, заколебалась, остановилась и затем заметно отодвинулась. Потом она, казалось, раздробилась и разместилась в порядке. Каждый из пунктов, формировавших ее, значительно уменьшился, и она снова двинулась вперед, управляемая более маленькими существами, почти невидимыми от земли. Как можно было предположить, что тот короткий инцидент, едва заметный внимательным и зорким глазам, как глаза Ганса, означал, что великий акт храбрости прославил французскую армию. Начальник эскадрона, Эксельман, тот же самый адъютант Мюрата, который вез ребенка перед собою на седле, только что отдал приказ двумстам драгунам сойти с лошадей и броситься приступом на деревню вслед за ним. Драгуны тщетно перед тем открывали огонь против засевших в засаду австрийских кавалеристов.