Несколько минут спустя мы уже были на улице и сидели в машине, направлявшейся к месту нашего укрытия — которое было не в Восточном Лондоне, а в отеле в Вест-Энде. Голландец был очень рад, что остался в стороне от всего этого — особенно, когда на следующий день он увидел сообщения в газетах, открыто написавших о пропаже важных документов из дома в Кенсингтоне. Многие корреспонденты добавили в передовых статьях немало суровых слов о преступной беспечности военных руководителей и так далее. Я забрал экземпляры этих газет с собой, когда на следующий день на пароходе возвращался в Голландию. Мой швейцарский часовщик плыл на том же корабле, но совершенно отдельно от меня.
Я чувствовал себя счастливым. Я не сомневался в эффекте, который произведет этот доклад. Хотя у меня не было чертежей, но было много фотографий танков. Они были интересны, но практически бесполезны. Ведь у танка, по сути, было всего два главных секрета: первый — мощный двигатель, занимавший такой небольшой объем, и второй — броня, специально разработанная экспертами Адмиралтейства — достаточно мощная, чтобы выдерживать пули и осколки, но сравнительно легкая, чтобы ее можно было применять на сухопутной машине. Конечно, ни одного клочка информации об этих двух тайнах нельзя было получить с помощью фотографий, даже если рассматривать их годами. Во всяком случае, после первой попытки на Сомме конструкция танка была существенно изменена, и новые машины очень отличались от тех девяти первопроходцев, карабкавшихся по покрытым жидкой грязью дорогам Флера.
Мне снова трудно описать реакцию на мое возвращение. Мой шеф пожал мне руку, и даже неэмоциональное лицо Людендорфа выражало какой-то намек на воодушевление. Он говорил со мной очень мало — он вообще был не из тех людей, которые расточают комплименты — но было видно, что он доволен. И героем всего был я. Потому я пришел к выводу, что мне теперь следует добиться перевода в оперативное управление Генштаба. Там я был бы во “внутреннем круге”, как говорится. Там я узнавал бы о намерениях Людендорфа из первых рук, а не через ничего не подозревавшего Аммера — теперь моего закадычного друга.
ГЛАВА VI
Среди потока беженцев, прибывших в Англию из Бельгии в августе 1914 года, была молодая девушка по имени Ортенз Журдэн из Антверпена. После того, как в Комитете помощи за ней поухаживали некоторое время, она поступила на работу швеей к одной даме, живущей в деревенском доме близ Гилфорда. В начале февраля 1917 года, однако, она с удивлением получила письмо с брюссельским штемпелем, написанное типичным континентальным почерком, но от человека, о котором она никогда ничего не слышала. Да и само письмо, на самом деле, было странной и непонятной смесью вещей, о которых она ничего не знала. Первые две страницы, исписанные мелким почерком, были полны семейных деталей, расспросов о том-то и том-то человеке, о беженцах в Англии, затем обрывки сведений о тех, кто остался в Бельгии — тот-то умер, у той-то родился ребенок, такая-то тоже скоро родит, и так далее. В последнем абзаце, скрытом в лабиринте всей этой болтовни, были несколько фраз, где говорилось, что семья решила вернуться в Камбре, потому что, как кажется, там теперь совершенно безопасно. Они вернутся, как ожидается, в середине марта, и надеются поселиться там в спокойствии, чтобы им никто не мешал. Немецкий цензор, конечно, открыл это письмо, но не заметил в нем ничего, что привлекло бы его внимание. Девушка наверняка порвала и выбросила бы письмо, если бы несколько месяцев назад ее не предупредили, что если она получит письмо, которое не поймет, ей следует просто отдать это письмо своей хозяйке. Так она и сделала, и через пару часов письмо было уже в руках Мэйсона в Военном министерстве — потому что хозяйкой девушки была теща Мэйсона, а я договорился о такой схеме связи с ним во время моего последнего посещения Англии.
Мэйсон много времени перечитывал письмо, пытаясь понять его с разных точек зрения. Он знал, конечно, что письмо от меня, и знал, что в нем есть какое-то донесение. Но ему никак не удавалось сообразить, где же это сообщение скрыто. Наконец, методом исключения, он нашел ключевую фразу.
К этому времени битва на Сомме завершилась. За счет потери почти полумиллиона человек мы смогли отвоевать несколько квадратных миль земли у мужественно оборонявшихся немцев. Ожидалось, что сражение возобновится весной, когда благодаря свежим атакам мы, возможно, захватим еще несколько квадратных миль сравнительно неважной территории. Хотя земля могла не представлять большой важности, утверждалось, что это война на истощение. Мы якобы были вынуждены атаковать немцев, и хотя наши потери во время наступления были велики, немецкие потери при обороне были выше. (Таковы были аргументы. Они, конечно, были совершенно ошибочны. На самом деле немецкие потери не составляли и половины от наших.) Но командование союзников не обратило внимания на большие изменения, произошедшие в высших эшелонах немецкого командования. Теперь немецкие армии уже не возглавлял осторожный Фалькенхайн. Вместо него ими командовал победоносный дуэт Гинденбурга и Людендорфа, попавших в Генштаб сразу после их триумфов на Восточном фронте.
Теперь самая большая разница между войной на востоке и войной на западе состояла в движении, в маневре. На западе, если одна из сторон продвигалась хотя бы на милю, это считалось значительной победой, тогда как на востоке совершенно нормальным было положение, когда армии отступали или наступали не на одну милю, а на пятьдесят или на сто. Удивительно, что ни британское, ни французское командование никогда не думали, что немецкий генерал может добровольно отдать кусок территории — потому что они сами наверняка никогда и не подумали бы о чем-то подобном. Но Людендорф был не из тех, кто обожествлял территорию, жертвуя ради нее жизнями тысяч людей, если эта территория не была действительно полезной для его целей. Вынужденный отступить с самых сильных своих позиций на Сомме, он не собирался продолжать бои на том месте, где остановился по воле случая, когда зима вынудила прекратить активные боевые действия. Нет, аргументировал он, давайте отойдем на более удобные позиции, которые сами себе выберем. В его плане было, однако, не только это. Он хорошо знал, что союзники готовят очень мощное наступление на весну. С достаточной уверенностью можно было утверждать, что хотя бы частично это наступление развернется на спорной территории на Сомме. Очень хорошо, утверждал Людендорф, давайте уйдем из этого сектора. Тогда все недели и месяцы приготовлений войск Антанты будут потрачены впустую. Если они хотят своего наступления, то им придется готовить новые атаки. Они поторопятся с ними, чтобы успеть к запланированным датам, и это будет просто случайное, бессистемное, неподготовленное наступление. Таковы были его аргументы, с которыми он обратился к своему штабу. Сегодня миру известно, насколько разумны и проницательны были его мысли.
Потому, когда 12 марта 1917 года британские патрули выдвинулись вперед с передовой, они очень удивились, не заметив никаких контрманевров со стороны противника. Потом, к своему огромному удивлению, они увидели, что немцы вообще ушли. После них остались только разрушенные деревни и опустошенные поля. Все немецкие войска, занимавшие этот участок фронта, уже обосновались на надежных позициях новой линии Гинденбурга, как ее назвали англичане, или линии Зигфрида, как она называлась официально немцами. Это был маневр, о котором я знал много недель раньше, и о котором предупреждал Мэйсона в своем письме. Если вы посмотрите на карту, вы увидите, что линия Гинденбурга проходила как раз через Камбре, и слова о том, что там все будет в безопасности, давали Мэйсону прекрасную подсказку. Генеральный штаб заметил и другие признаки готовящегося маневра, но не передал сведения о них в Военное министерство. Наши летчики, пролетая над немецкими позициями, докладывали об активности в районе дуги Ланс — Нуайон. Несколько наших агентов в немецком тылу сообщали о мобилизации французских и бельгийских рабочих на крупномасштабные земляные работы в том же районе, вместе с русскими военнопленными. Мое донесение только венчало эту гору сообщений. Но, учитывая положение, которое я занимал в немецком командовании, даже оно одно должно было послужить серьезным предупреждением для союзного командования во Франции. Но, к сожалению, и сейчас донесениям не поверили. Немало высокопоставленных офицеров в штабе сэра Дугласа Хейга были оптимистично настроены и фантазировали, что немцы, мол, сами позволят себя разбить так и тогда, когда этого пожелают союзники. Потому на поток поступавших сообщений просто не обратили внимания. По-прежнему планировалась атака для прорыва нынешнего фронта и, как утверждалось, эту атаку обязательно следует осуществить. Я полагаю, это была обычная ошибка во время войны во всех штабах всех воюющих стран — но особенно в британском штабе Ставки Главнокомандования во Франции — когда командование воспринимает только те сведения, которые вписываются в планы этого самого командования. Все остальное отбрасывается как невероятное, неточное или сомнительное. Если бы штаб хотя бы учился на своих ошибках, то не стоило бы так волноваться. На самом деле, возможно, мне даже посчастливилось, что я только после войны узнал, что на большую часть предупреждений, которые я — порой с риском для жизни — отсылал, просто не обращали внимания. Если бы я знал об этом, вероятно, я не подставлял бы свою голову с такой готовностью.